Новости
17.05.2023
Google составляет рейтинг сайтов на основе поведения пользователей на них. Понижает рейтинг: Зайти и тут же выйти, никуда не кликнув. Повышает рейтинг: Зайти, пару раз кликнуть по ссылкам сайта и выйти через ссылку рекламодателя.
Ошибка? Выделите её и нажмите Ctrl+Enter
Возможна ли победа фашизма в Советском Союзе?1
Для начала – несколько слов об исторической локализации «фашистского», или, может быть, точнее – «национал-социалистического» феномена. Не думаю, что феномен этот следует искать в неких «давнопрошедших» временах, – мы сразу же утонем в безответственных, хотя и соблазнительных внеисторических аналогиях и ассоциациях. Все будет похоже и все – совсем другое. Но не следует ограничивать этот Феномен и наличными формами гитлеровского национал-социализма, или – с соответствующими изменениями – сталинизма... Предполагаю, что феномен фашизма (во всех его – уже бывших и еще возможных разновидностях) – органический – увы! – феномен XX века.
В этом плане вдумаемся в две основные проблемы.
Во-первых, к сожалению, очень кратко, – в глубинные социальные предрасположенности к фашизму в XX веке.
Во-вторых – более детально – продумаем социально-психологический «синдром» фашистской умонастроенности, точнее - не умо..., но, если так можно сказать, - «экстазо-настроенности».
Думаю, что очертив эти два «схематизма» мы ближе подойдем к ответу на исходный вопрос: является ли фашистско-образный феномен реальной опасностью в нашей стране на исходе XX века?
Итак, вкратце, – о первом «схематизме»: о социальной предрасположенности «национал-социализма» как массового явления.
Этот схематизм – источник самых страшных судорог XX века. Но он же – в ином повороте – источник самых больших надежд.
Речь идет вот о чем. В XX веке рушится тот стереотип социальной детерминации, что лежал в основе марксовой социологии. В чудовищных сдвигах мировых войн и революций, в пароксизмах безработицы и экономических катастроф (10-20-е годы) все более бесповоротно разрушались те твердые социальные связи, бытовые «навечности», что прочно определяли судьбу, сознание, стереотипы поведения миллионов людей. Из этих прочных луз человек – каждый по одиночке – выбрасывался в окопы сражений, на нары лагерей, в подземелья безвыходных ночлежек. Сознание человека не столько определялось его неизменным бытием в социальных нишах, сколько – судорожными формами изменения его бытия, трагическими формами одиноких и случайных выборов.
Люмпен, – какого-то необычного, невозможного, вне-культурного типа, – становится основной социальной фигурой этого времени (главным образом – первой трети века, но для нас – также и конца столетия). Но человек, вырванный из прочных социальных «матриц», остается наедине с собой, вынужден ежедневно решать за себя, – решать свою жизнь и свою смерть. Такое решение, такой выбор предельно непривычны, страшны, невозможны, – впору скорее убежать от себя, от собственной ответственности и укрыться от ветров истории в спасительных загонах псевдо-коллективности, – в загонах любой степени надуманности и в неисторичности. Убивать, казнить, растлевать, – но не от своего имени, не от своего лица. Вот один из общих корней фашистско-подобной фанатичности XX века.
(Но тот же вызов «самостоянья», предельной индивидуальной ответственности за исторические судьбы – становится для человека, способного выдержать предельный риск свободы, бытия наедине с историей, – основой всех сил, противостоящих фашизму, основой культуры XX века.)
Пока об этом достаточно. Я еще вернусь к этой теме в конце своих размышлений.
Теперь о тех социально-психологических импульсах, что возникают на этой вязкой и постоянно все поглощающей социальной трясине.
Прежде всего – это страх одиночества, «бегство от чуда» индивидуальной – страшно трудно выносимой – исторической ответственности. Возникает лозунговый экстаз: «против индивидуальности, за единый высший дух: расы, массы, класса». Этот экстаз и должен спасти от личного самостояния. Тут идут в дело подручные традиции. В Германии такой традицией, облегчающей переход к фашистскому умонастроению выступало стремление к железному Порядку, когда освященный схематизм поведения сам за себя должен все решать и все искупать.
России – такая историческая опора – пережитки общинных сцеплений и круговой поруки. Снова, но совсем по-другому облегчается отказ от ответственного и рискованного одиночества, от всех норм личной морали. Замечу в этой связи, что с рабочим классом дело также не так просто и оптимистически обстоит, как предполагал Маркс. В значительной мере, и в фашистской Германии, и в нашей стране опора на социальную психологию Пролетариата связана с тем, что сила рабочего класса – в слитности, в совместности. Рабочий силен в коллективе, но каждый в отдельности, «выдвинутый» наверх, или обрушенный вниз, он теряет свои особенности, легко поддается страху остаться наедине с собой. Сила рабочих (я говорю о рабочих классического до-автоматического производства) – это чувство локтя, но не сила самоустремленной, самоотстраненной деятельности. Это – во многом – объясняет ориентацию на обожествление рабочего класса (особенно – в процессе его люмпенизации) в различных протофашистских структурах.
Теперь – второй социально-психологический импульс фашизации массового сознания в XX веке. Это – судорожная устремленность против разума, сладострастная подмена разума вожделенным классовым или расовым инстинктом. Во мне решают какие-то, мне неподвластные, – инстинктивные, подсознательные силы. Такая жесткая позиция – «не хочу быть разумным, бегу от сомнения и рефлексии!», такая установка на инстинкт, на языческую силу крови, или на классовую детерминацию – оказывается существенным моментом прото-фашистского синдрома.
Третий момент, на который мы как-то совсем мало обращаем внимание, но который крайне существенен – особенно сейчас, в современной советской ситуации. – В период тотального кризиса, в напряжениях экономических катастроф, во времена тотальных поражений – военных, или идеологических, – когда невозможно опереться на какие-то наличные, нормальные структуры гражданского общества, возникает ужас перед н а с т о я щ и м, или даже – ненависть к настоящему, к жизни как она есть. Нормальная, устроенная, обычная частная жизнь представляется не только невозможной, но и – слишком «бюргерской», скучной, вялой и – опять-таки – самоответственной. Оказывается соблазнительным ловить рыбку жизненного выигрыша в мутных водах насилия, экспроприации и вселенских катастроф. Во имя неясного будущего (утопизм, мессианизм), или доисторического прошлого /кровь, раса, род/ отвергается и презирается трудное настоящее.
Для любых форм нацистской идеологии характерно это презрение к н о р м е, к опасному Рrе sens - y . К именно в этом моменте наша современная ситуация приближается (социально-психологически) к типичным пред-фашистским устремлениям. Даже острее чем в сталинские времена. Дело в том, что бегство от настоящего формирует некий миф тождества между «давно прошедшим» и «мессианско-будущим» временем,
Мессианское представление о всечеловеческой цели э т о г о (моего!) народа оказывается, одновременно, пробуждением сил к р о в и, сил извечно расовых, исконно – в почве – укорененных. Этот страшный момент, когда мгновение настоящего до донышка исчезает в абсолютном тождестве безответственных – за меня отвечающих – прошлых и будущих веков.
Такое слияние «футур-утопизма» и «голоса крови» действительно отличается от модели сталинизма, где прошлое и будущее все же не совпадали, где еще оставался зазор для нравственного сопротивления одиноких, разумных, творчески устремленных людей. Сейчас такого зазора в идеологии «Памяти» или ОФТ уже нет совершенно, сейчас, в связи с крахом коммунистической утопии все более назревает откровенная опасность буквально «национал-социалистической» идеологии, как идеологии массовой. Это еще только слабое облачко на горизонте, но ветер несет его все ближе, облако все более вырастает в клубок предгрозовых туч.
И здесь включается еще один момент, который можно назвать «мистикой порядка» (сравните тот же немецкий Оrdnung ), как ни противоречит, на первый взгляд, эта мистика – экстазу всеобщего насилия. Призрак Сильной Руки, соблазн насилия во имя победы над анархией, над странной свободой воли отдельных индивидов, все это органично входит в пред-фашистский «синдром». Но, повторяю, это не просто стремление к н о р м е, это некая взвинченность, мистика порядка, это - порядок абсолютной и самодовольной непорядочности. Сегодня, в нашей стране, на фоне разрушения всех нормальных структур общественной, экономической, нравственной жизни, такая мистика Порядка становится одним из важнейших источников фашиствующего сознания («Долой болтунов! Долой Митинг! Долой разномыслие!»)
И еще один симптом. Это – трудность – опять-таки, особенно в наших условиях, – понять и принять те формальные права, что несет в себе нормальная демократия, гражданское общество. Фашизм всегда продиктован ненавистью к бессодержательной Форме, к формальному равенству возможностей (= к предпринимательской инициативе). НЕТ, нам подавай буквальное, «стесанное» равенство. НЕ равенство возможностей и прав, но завистливое уравнение всех людей, всех способностей и умений.
Это – ненависть к скучным формам Права во имя мистических содержательных Сущностей. Такая неприязнь к буржуазным ценностям формального права крайне для нас характерна и опасна. Между тем, если Античность внесла в культуру феномен э с т е з и с а, а Средневековье – сосредоточенность свободной воли нравственной личности, то буржуазная цивилизация выявила – и в этом ее вечный смысл – особое значение правовых формальных отношений, уважение к и н о м у мнению, слову, делу, если оно не нарушает моих, столь, же всеобщих прав на свое дело, слово, мысль. Маркс когда-то писал, что идея общественного договора означает сведение человека к б у р ж у а, к частному лицу. Однако, я думаю, что понимание человека как буржуа - одно из всеобщих определений человека, и сейчас, и в будущие времена. Быть «буржуа» (в этом широком смысле, в смысле владения своей рабочей силой, своими творческими и предпринимательскими потенциями) – нас это страшно раздражает, нам претит бюргерская умеренность, нам трудно понять, что эта «ограниченность» таит в себе все возможности творческого сосредоточения личности Нового времени. Но пока мы не расстанемся с этим предрассудком, мы не гарантированны от соблазнов фашистского экстаза.
Вот сколько симптомов имеет синдром фашизма. Но думаю, что есть одна лакмусова бумажка, позволяющая сразу же выявить назревающую болезнь. Это – антисемитизм(в самом широком смысле этого слова). Внешним существенным знаком объединения всех этих симптомов в один взрывной удар оказывается ненависть к «Евреям» (какой бы национальности они ни были), разоблачение каких-то вариантов «сионистско-масонского заговора». Для фашизма необходимо найти основного врага не извне (это всегда найдется...), но изнутри, как нечто, по определению, – рассеянное, внедренное и индивидуализированное. Пусть я лично ничтожен (комплекс неполноценности обязателен – для фашистского умонастроения), но как носитель некоей мистической целостности, слитности – я всемогущ и всевластен. И все это благодаря тому, что в моих силах выжечь из «наших рядов» некоего «выродка», «изгоя», «пришельца», «одиночку». Необходимо очистить п о р ы исходной слитности, вжаться друг в друга до полной тождественности. Идея борьбы с внутренней «диаспорой» любого толка – это характерный «вторичный половой признак» пред-фашистских настроений. (В сталинской модели такую «диаспору» воплощал в двадцатые и тридцатые годы – и н т е л л и г е н т, любого национального происхождения.)
Вообще, не существенно, кто именно внутренний враг, ненависть к которому дает ощущение превосходства – не личного, не заслуженного, но – заданного «мистически», какие бы преступления ни были на моей личной совести, – заданного кровью, классом, исторической миссией. Существенен вздох освобождения от личной ответственности, от насущности личного искупляющего п о с т у п к а. Поэтому «евреи», или «цыгане», или иные «инородцы» здесь тождественны в одном, точнее, – в двух смыслах (бессмыслицах). Во-первых, они должны быть вне врожденного единства крови, или – исторического выбора, – они – «одиночки», «рассеянные», «внедренные», «себе-всем-обязанные выродки». Во-вторых, их должно быть «мало». («Малый народ») Они легко могут быть уничтожены, истреблены, их исчезновение представляется вполне достижимым излечением от собственных пороков и болезней.
Если сосредоточить все эти импульсы, питающие пред-фашистский синдром, возможно сформулировать суть дела в некоем противопоставлении трагическому «катарсису» в понимании Аристотеля. Мы помним, что «катарсис» означает внутреннее духовное очищение, освобождение, возникающее в момент соединения двух трагических эмоций: СТРАХА и СОСТРАДАНИЯ. Фашистский импульс ненависти и убийства (порабощающее сознание) возникает в слиянии СТРАХА и ЗАВИСТИ (о страшной силе демонов всеобщей зависти, свирепствующих в условиях «прусского коммунизма» очень точно писал Карл Маркс). Когда два эти призрака подгоняют друг друга и взвинчиваются до предела – у порога – ужас «национал-социализма».
Теперь снова вернусь к тому, с чего начал свое размышление. К социальным основаниям массовой нацистской опасности в 90-е годы нашего века.
Здесь два момента. Один – усиливающий и культивирующий фашистские корни. Второй – их ослабляющий.
В социальном плане угроза массового национал-социалистического умонастроения питается сейчас злыми имперскими устремлениями и имперской памятью люмпенов России (им несть числа). И, с другой стороны, – уравнительско-сталинской, административно-социалистической жаждой власти. Это – питательная почва для слияния националистической и социалистической ностальгии. Пока эти импульсы охватывают меньшинство населения, – какой радостью были для меня прошедшие выборы, – но слабость и раздор демократических сил оставляют всеболее опасное «место пусто...».
Однако, есть основания и для оптимизма. В более отдаленной,но иболее мощной перспективе таким основанием становится тот самый новый тип социальности, с которого яначал свои печальные размышления. Однако,в конце XX векаэтот новый типсоциальности (разрушение классовых ниш) совсем изменил свой смысли характер, в малых группах, в социуме свободного времени, во всеобще-индивидуальном труде современных пост-индустриальных структур (НТР, компьютерная революция) назревает уже нелюмпенское сознание иподсознание трущобных ночлежек и уравнительской зависти, но сознание глубокой и насущной самодетерминации. Конечно, этот момент гораздо более ощутим в Японии или в Швеции, но и для нас,– пусть в качестве нарастающих устремлений и духовного «соседства», - этот моментвсе более актуален и реален. Каждый шаг, укореняющий на нашей почве гражданское, нормальное общество, углубляет и нормализует такую реальность и насущность. Живое возвращение к нормам свободного предпринимательстваи свободного творчества (для молодежи это уже сейчас – ключевое сознание) все более превращает прото-фашистские судороги внечто мало интересное, скучно-клоунадное.
Какой же можетбыть вывод? До вывода ли здесь... Конечно, фашистская опасность – отнюдь не фантом ине пропагандистское пугало, это – вполне серьезнаяугроза, но еще не массовое движение. А дальше – дело за определенностью действий и ясностью разума радикально-демократической оппозиции. На власть здесь надежды уменя нет.
Владимир БИБЛЕР
1990 г.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Прошло 20 лет с того времени, как В. Библер написал это эссе, но сегодня оно, может быть, увы, актуальней чем тогда. Змеиное яйцо нацизма, национал-социалистического фашизма, заботливо высиживаемое разными наседками, уже треснуло…
В. Библер указывает несколько условий появления феномена фашизма в XX веке. Здесь, в России, и теперь, в начале века XXI , установлен тот самый «порядок абсолютной и самодовольной непорядочности», при котором все эти условия налицо.
Страна, где вся экономика сведена к выкачиванию нефти и газа, а вся политика – к вертикали ручного управления, – порождает массы, лишенные образования, перспектив трудоустройства, жизненных перспектив вообще. Это материал, готовый для фашизации.
Циничная этикетка «суверенной демократии» скрывает неслыханное расслоение общества на «суверенную бюрократию» и «подданных», которые в свою очередь расслаиваются на прикормленных верноподданных и прочую массу, брошенную на произвол, обреченную выживать в экстремальных условиях. И это материал, готовый для фашизации.
Разрушение институтов гражданского общества, фиктивность институтов государства сводит сложную общественную и политическую жизнь к нулю. В ход идут примитивные схемы футбольных фанатов: наши – не наши, русские – нерусские… Что ж удивляться, что власть находит общий язык с фанатами, ей не о чем говорить с серьезной оппозицией.
В сложном и многообразном комплексе, именуемом «фашизм», В. Библер выделяет и настойчиво подчеркивает самый главный мотив – страх человека перед необходимостью думать и решать самому, страх свободы. Именно в этом коренится и любовь к «порядку», и ксенофобия, и антиинтеллектуализм, и антилиберализм, и мистицизм, и агрессивный нацистский «патриотизм».
С каким видимым удовольствием, не особенно даже лицемеря, вполне казалось бы просвещенные люди освобождаются нынче от «химеры совести». Совесть – в отличие от цинизма – штука некомфортная, требует думать там, где хочется «заниматься своим делом», думать самому, одному, может быть, вопреки «высшим» милостям… Личное казалось бы дело, но именно цинизм и цементирует «порядок абсолютной и самодовольной непорядочности».
Ксенофобия – это отвержение чужого, отказ от попыток понять другого – другого по манерам, по способу мыслить, по идеологии, по вере и традиции… Но именно это и значит – отказ от понимания вообще, потому что понимать – это всегда понимать нечто другое чем Я. Отсюда принципиальный антиинтеллектуализм и антирационализм «фашистского комплекса».
Антисемитизм в широком смысле – это не ненависть к людям семитской крови. Это ненависть (мотивированная, как точно подмечает Библер, страхом и завистью) к людям, настаивающим на своем праве быть особенными, к людям, думающим, отказывающимся сливаться в экстазе с ликующей или заходящейся в ненависти массой. Ненависть к «очкарикам», «интелям», людям «с бороденками», как выразился «нацлидер», – кем бы они ни были по происхождению.
Любовь к железному порядку – это страх перед непонятным, сложным, дробным, плюралистичным миром, миром, в котором каждый стоит перед необходимостью выбора.
Все это, как пишет Библер, феномен 20-го века. Но мы видим в 21-м веке тот же комплекс.
Мы видим и кое-что новое по сравнению с 90-ми годами, но пугающе напоминающее 30-е годы прошлого века. Речь о циничном разжигании и использовании фашистских настроений масс государственными деятелями самого высокого уровня. В 90-годы этого в нашей стране не было – или почти не было.
На вопрос «Возможна ли победа фашизма в новой России?» приходится отвечать: к ужасу здравомыслящих людей, очень возможна – больше чем в Советском союзе 90-х годов.
Анатолий АХУТИН,
Ирина БЕРЛЯНД,
сотрудники философского факультета РГГУ
25. 01. 2011 г.