Новости
17.05.2023
Google составляет рейтинг сайтов на основе поведения пользователей на них. Понижает рейтинг: Зайти и тут же выйти, никуда не кликнув. Повышает рейтинг: Зайти, пару раз кликнуть по ссылкам сайта и выйти через ссылку рекламодателя.
Ошибка? Выделите её и нажмите Ctrl+Enter
Философ И Поэт
(доклад 11.4.1999)
Я хотел сегодня поделиться размышлениями о соотношении Философа и Поэта, об особенностях их мышления. Вряд ли это будет доклад, это будет ряд соображений, включающих и те, о которых мы не раз говорили на наших семинарах и в наших работах, но в некотором новом повороте, с некоторыми дополнительными ходами, дополнительными образцами и соавторствами. В какой-то мере моим соавтором будет сегодня Поль Валери, ряд афоризмов, размышлений которого я взял на вооружение.
На первый взгляд, нет никого более далекого друг от друга чем Философ и Поэт. Философ, с явно выраженным логическим, абстрактным мышлением, предназначенным только для специалистов-философов, и Поэт, с непосредственной речевой интуицией, с ощущением бытия, к которому он обращается, наиболее далекий от абстракций, от логического мышления. Мне хотелось поспорить с этим утверждением и показать, что по типу мышления, по типу обращения с речью нет никого более близкого, чем Философ и Поэт. Причем, я буду говорить именно о Философе и Поэте, не столько о философии и поэзии, но вместе с тем Философ и Поэт берутся не в плане психологии (потому что психология разных поэтов, разных философов совершенно различна), а о некотором культурологическом типе мышления, о некотором культурологическом отношении к практической речи и к внутренней речи. Вот в этом отношении – в отношении к практической речи и к внутренней речи – они, мне кажется, наиболее близки и внутренне дополняют друг друга. Тут возникает еще такой вопрос: почему я беру не вообще художника, артиста, композитора, а именно Поэта, в его соотношении с Философом. Мне кажется, что всякое искусство – в той мере, в какой оно обращается к соавтору, в той мере, в какой оно обращается к читателю, слушателю, собеседнику – оказывается, в первую очередь, связано с поэтическим мышлением, обращается к внутреннему отношению, к слову. Вот Валери пишет по этому вопросу: «Всякое искусство живет словом. Всякое произведение требует ответа, и «литература», будь она письменной или устной, стихийной или же выношенной, неотделима от того, что побуждает человека творить, и от самих творений, обязанных этому диковинному инстинкту.
Что порождает произведение, как не желание, чтобы о нем говорили – хотя бы некто с собою в уме? (и, в первую очередь, с собою, в уме – В.Б.) Не есть ли музей арена монологов – что отнюдь не исключает ни обсуждений, ни подвижных бесед, которые в нем проводят? Лишите картины их связи с внутренней или иной человеческой речью, и прекраснейшие полотна мгновенно утратят свой смысл и свое назначение.»1Поэтому речь, обращенная к внутренней речи, речь является основой любого искусства, на мой взгляд. И это те слова, которые приходят на ум при встрече с любыми явлениями искусства. Вот почему, по-моему, отношение к Поэту оказывается sui generis обращением к Художнику, в той мере, в какой я воспринимаю произведение искусства и вступаю с ним во внутренний диалог и во внутренний диалог с самим собой (воспринимаю ли я произведение живописи, архитектуры ли, скульптуры и тому подобное).
Я давно уже сформулировал утверждение о том, что и философская речь, и поэтическая речь дают внутреннюю речь открытым текстом, т.е. законы внутренней речи, ее синтаксис и семантика, наиболее полно находят свое текстовое выражение в поэтической и философской речи2. Но, поскольку это утверждение в какой-то мере стало для нас таким отмычечным и мы повторяем это как само собой разумеющееся, не вдумываясь в содержание по-настоящему, то мне бы хотелось еще раз задуматься над этим исходным утверждением о том, что и поэзия, и философия являются проявлением этой внутренней речи открытым текстом. Вот зачитаю несколько отрывков из своей работы о понимании Л.С. Выготским внутренней речи. «”Единица мышления”, по Л.С.Выготскому, это единица борения мысли с тем, что не мысль, – с речью. Именно постоянное несовпадение мысли и речи, их взаимное преобразование, их тождество, включающее в себя радикальное бытийное рассогласование, все это, вместе взятое и понятое, и есть мысль, в ее исходном определении. Мысль как речь (потенциально слышимая мысль) – это уже не мысль, но предметность, внеположность мышления ему самому. Это – возможность мысли выйти за собственные пределы, это – актуальность такого выхода.»3И в другом месте: согласно Выготскому (это развито и в некоторых других моих работах4), внутренняя речь строится особым типом синтаксиса. Таким синтаксисом, в котором собственно предикаты существуют, а субъект, о котором я мыслю, логический субъект как бы выпадает из непосредственного произношения. Он – подразумевается. К нему относятся атрибуты, а субъект этот – подразумевается. Но что значит, что этот субъект подразумевается? Это значит одновременно, что он подразумевается потому, что я его наиболее хорошо знаю (во внутренней речи мне о нем не нужно упоминать), но, вместе в тем, погружаясь в нечто подразумеваемое, субъект оказывается наиболее непонятным, внепонятийным, где-то именно угадываемым и подразумеваемым, а не выявленным наружу, не выявленным полностью. «…Погружаясь в «никуда» мысли, «логический субъект» (предмет размышления) сразу же начинает принимать некую двойственность. Ведь я молчу о нем во внутренней речи (в речи, обращенной к себе самому) потому, что все о нем знаю, могу его «иметь в виду…», как нечто само собой разумеющееся. Но <…>коль скоро я молчу о предмете своего размышления, коль скоро предмет выпадает из слов, он оказывается буквально неопределенным, уже приобретает статус неизвестности, невыговоренности, внеположности по отношению к мысли. <…> Абсолютная (в пределе)предикативность внутренней речи предполагает также коренное изменение самого смысла понятия «предикат»: в определение данного (под-разумеваемого) предмета втягиваются все – возможные по смыслу, но уже не по значению – предикаты, вообще-то связанные с иными предметами, в иных синтаксических структурах существующие; весь этот континуум предикатов все более сжимается, сосредоточивается, предикаты вдвигаются друг в друга, сливаются в единый, странно громоздкий, неопределенно многозначный атрибут, сходящийся острием конуса, нацеленный к (умалчиваемому) логическому субъекту, уходящему в этот субъект.»5
Мне кажется, что и то, и другое определение очень необходимы для понимания и поэтической, и философской речи, философского и поэтического текста, как он выражен уже в произведении. Потому что каждый раз и в поэзии логический субъект лишь подразумевается, бесчисленное количество образов, соотношений, ритмов соединяются в одно целое, и имеется в виду нечто, нами всеми подразумеваемое, но, вместе с тем, каждый подразумевает по-своему, и – субъект выпадает и предполагается этой мыслью. Но то же самое и в философской мысли. Логический субъект, о котором мыслит философ, всегда выпадает из непосредственной речи, он предполагается, как некий предмет мысли. Мысль вообще от ощущения, от восприятия отличается тем, что предмет мысли тождествен-нетождествен ей самой, что я всегда нечто предпосылаю самой этой мысли. Такое отношение и философской, и поэтической речи к тому, что называется речью внутренней, относит каждый раз и поэтическую, и философскую мысль, как она уже выражена в тексте, к некому исходному началу, некоторому пра-понятию, пред-понятию. Мы знаем и много говорили о философии, о пред-понятиях (на одном из прошлых докладов Анатолий Валерианович6рассказывал, как Аристотель, по сути дела, исходит из основных пред-понятийных противоречий, лежащих в основе развитой логики). Философская логика, развитая до предела, каждый раз соединяет суждение и умозаключение в одно целое и предполагает логический субъект мысли как нечто внеположное мысли, а следовательно, соединяющее бесчисленное количество дополнительных атрибутов. То же самое относится и к поэтической речи. В поэтической речи кажется это странным, но тут интересно, что пишет Поль Валери, мой сегодняшний соавтор, говоря о поэтической речи (это стр. 476 из сборника Валери): «…Ибо поэзия несомненно относится к какому-то состоянию человечества, предшествовавшему письму и критическому мышлению. Так что во всяком истинном поэте я угадываювесьма древнего человека: он пьет еще из родников языка; он творит «стихи», подобно тому, как одареннейшие первобытные люди должны были создавать «слова» – или же их первообразы. Поэтому всякий поэтический дар, независимо от его значительности, представляется мне свидетельством определенногоблагородства, которое основывается не на архивных бумагах, удостоверяющих линию родства, но на видимой древности, способе чувствования и действования. Поэты, достойные этого великого имени, являются для нас новыми воплощениями Амфиона и Орфея.»7
Именно изначальность поэтического слова лежит в основе любого поэтического произведения. Так же, как пред-понятия у Аристотеля, так же, как фундаментальное сомнение у Декарта, так же, как causa suiу Спинозы, так же, как тождество мышления и бытия у Гегеля – в каждом настоящем философе возникает это обращение к началу мышления, которое еще только предполагается и лишь выражается определенным внешними оборотами.
Конечно, тут есть исходное и очень существенное различие, я говорю, что поэзия и философия дополнительны, они наиболее противоположны, потому что философия берет логику и доводит логику в ее предельном сужденческом и умозаключенческом развитии до некоего понятия, которое является пред-понятием, до некоторой логической интуиции. Поэзия берет образы, непосредственно значимые в жизненном обороте, и доводит их до такого соединения, включая разные смыслы, что оно доходит до того исходного слова, которое оказывается словом, по Пастернаку, «сплоченным в единое слово». Слова – ритмом, рифмой, взаимной связью, ассонансами, диссонансами – рождают новое слово. Хотя оно состоит из обычных человеческих слов, которые все мы употребляем, из обычных бытовых слов, как часто у Пастернака, но, соединенные вместе, они рождают неповторимое слово. На всякий случай процитирую это стихотворение Пастернака, потому что тут мне важен еще один оборот. «Скромный дом, но рюмка рому / И набросков черный грог. /И взамен камор – хоромы,/И на чердаке – чертог. /От шагов и волн капота /И расспросов – ни следа./ В зарешеченном работой /Своде воздуха – слюда. /Голос, властный, как полюдье,/Плавит все наперечет. /В горловой его полуде /Ложек олово течет. /Что ему почет и слава, /Место в мире и молва/В миг, когда дыханьем сплава/В слово сплочены слова? /Он на это мебель стопит, /Дружбу, разум, совесть, быт./На столе стакан не допит, /Век не дожит, свет забыт. /Слитки рифм, как воск гадальный, /каждый миг меняют вид. /Он детей дыханье в спальной/Паром их благословит.»8
Я обращаю внимание на странный поворот соединения смысла и звука: «…он на этом мебель стопит, дружбу, разум, совесть, быт…» Это можно понимать в буквальном, звуковом значении, как то, что от всего этого отрекается поэт, все это уничтожает ради того, чтобы создавать благозвучные строки. Однако действительный, смысловой поворот этого стихотворения как раз в другом: что на поэзию идет в качестве исходного материала то, что сливается поэзией в одно слово – и дружба, и разум, и совесть, и быт, соединяясь вместе, рождают это неповторимое слово. Поэзия не выбрасывает – хотя, казалось бы, она не говорит об этих философских понятиях – ни разум, ни совесть, ни быт, но соединяет их воедино, в единое звучащее слово. Собственно то же, что делает и философия.
Можно подумать, что поэзия, как бы говоря от имени непосредственной речи, непосредственного ощущения, страшно далека от логического мышления, от мышления, взятого в его полном развитии. И философия, обращающаяся к логической мысли, далека от непосредственного бытия. Однако вдумаемся в это утверждение. Вот опять же одно из многих утверждений Валери, речь идет об искусстве рисунка: «Я не знаю искусства, которое мобилизует ум(подчеркнуто автором – В.Б.) в большей степени, нежели, скажем, искусство рисунка. И тогда, когда нужно извлечь из всей совокупности зримого необходимую линию, набросать структуру предмета, заставить руку, не отклоняясь, прочестьимысленно (и то, и другое подчеркнуто) выразитьформу, прежде, чем ее записать, и тогда, когда требуется, напротив, чтобы фантазия вершила мгновением, чтобы идея диктовала свою волю {образу9}и выкристаллизовывалась, обогащалась под взглядом, по мере того, как ложится она на бумагу, – в любом случае эта работа дает применение всем способностям интеллекта и выявляет с не меньшей силой все качества личности, если только они имеются. <…>Я бы утверждал, что, если бы школьные навыки или рутина не мешали нам видеть действительностьи не группировали типы ума в зависимости от их способов выражения, то возможно бы было создать единую историю Разума и его творений, и она могла бы заменить историю философии и историю искусства.»10Вот это соединение, эта постоянная работа мышления, которая необходимо требует и заостряется в образе, в поэтическом движении мысли, оказывается внутренне необходимой для любого поэтического произведения.
Я бы сформулировал бы даже такой афоризм: поэзия – это есть напряженное колебание между смыслом и звуком, звуком и смыслом, каждый раз в звуке улавливается определенный смысл, смысл меняет значение, вместо значения выступает многозначный – только в этом случае имеющий смысл – смысл этого произведения. Смысл, в отличие от значения, уникален, он характерен для этого оборота, для этого стихотворения, для этого случая использования тех или других слов и образов.
Философия является напряженным колебанием между смыслом и значением. Каждый раз философ использует непосредственно, конечно, значение логической речи, но соединяет в некий неповторимый смысл. Вот это колебание поэзии между звуком и смыслом, а философии – между смыслом и значением дают ту дополнительность философской и поэтической мысли, на которой я так настаиваю.
Тут мы приступаем к одному очень важному, на мой взгляд, моменту, о котором многое уже было сказано, но есть еще дополнительное значение, дополнительный смысл, который наиболее явно выражает суть того, о чем я сегодня говорю. И философская, и поэтическая мысль (а работа поэта неотделима от напряженной мысли, от напряженного, постоянного соединения мысли и образа, мысли как идеи, мысли как смысла, а, конечно, не ее значения), и философская, и поэтическая речь характерны преодолением практического, непосредственного значения речи. Обычно наша человеческая речь имеет практическое значение и погасает в результате. «Дай стакан воды», – я даю стакан воды, на этом речь кончается, она исчезает. Любое, не только такое простое выражение, но любая практически явленная мысль, оказывается, исчезает в своем результате, исчезает в результате, достигая тех или других феноменов, к которым она, в конечном счете, стремится. Речь погасает, исчезает, она является орудием, исчезающим в результате. Это относится как к любой обыденной речи, так и к речи самой развитой, но в той мере, в какой она связана с исполняемым действием. Вот философия и поэзия борются с этим практическим значением, практическим действием мысли. Они каждый раз останавливают речь, вдумываются в само значение речи. Оказывается, что, думаю ли я как поэт над образом времени или жизни, как философ над смыслом времени или жизни, каждый раз практическое использование не погасает в ее конечном обращении на самое себя. И философская, и поэтическая мысль замыкается на слово и создает некоторую замкнутую и целостную спираль поэтического и философского слова.
Говоря об этом практическом исчезновении практической речи, Валери пишет: «Речь – стихия обыденная и практическая; следовательно, она неизбежно должна быть орудием грубым, ибо каждый им пользуется, применяет его к своим нуждам, стремится переиначить его на свой манер {и практическая речь исчезает в этом результате}. Как бы она ни вросла в нас, как бы ни укоренилось в нашей душе мышление посредством слова, речь, однако, есть {обычно}продуктстатистической формациии чисто практического назначения. Задача поэта должна <…> заключаться в том, чтобы найти в этом орудии практики средство для построения некой реальности, органически практике чуждой. Как я уже говорил, он призван творить некий мир или некий порядок вещей, некую систему отношений, абсолютно не связанных с порядком практическим.»11Преодоление практического значения речи является внутренней тайной любого поэтического произведения.
То же самое обычное обвинение, связанное с философией: философия далека от практики, из философии невозможно сделать никакого непосредственно практического вывода, вывода, связанного с каким-то практическим действием. Вот это преодолениепраксиса, преодоление практики оказывается крайне характерным и для философской, и для поэтической речи, сближающихся друг с другом. При этом происходит своеобразное преодоление фразеологизмов. И философская мысль, и поэтическая речь должны преодолеть расхожие фразеологизмы, которые на наш язык наворачиваются, и перед этим обнаружить за словами «жизнь», «время», «пространство» некоторый тайный внефразеологический смысл. Для поэзии это как будто ясно. Но вот я напомню, что говорил Гегель о философии (я уже как-то приводил эту цитату, но в данном случае она очень к слову): «Нужно еще пробить стену, отделяющую терминологию философии от обыденного сознания; [нужно преодолеть] нежелание мыслить известное. Успокаивает при этом то, что философию не следует принимать всерьез. Но приходится это делать, когда она обращается к повседневному.»12Преодоление повседневной терминологии, необходимость мыслить известное является сутью любого философского действия. Не буду дальше продолжать эту цитату Гегеля, но, во всяком случае, вот эта борьба с фразеологизмами – и здесь (философия), и там (поэзия) – разрушает готовые обороты речи. Здесь философия и поэзия – размышление, я бы сказал точнее,работа над само собой разумеющейся речью; обнаружение в само собой разумеющейся речи – речи несамо собой разумеющейся.
И то, и другое колебание, о котором я говорил, – между звуком и смыслом, между смыслом и значением – в поэзии и философии – разрушает практическую, исчезающую в результате, обыденную внешнюю речь, но сохраняет и развивает в произведении внутреннюю работу, трансформацию мысли – смысла, преобразует и создает автора, неповторимого автора этого произведения. Причем, и философия, и поэзия, в отличие от науки, – вот еще одно существенное различие – не могут продолжать и не должны продолжать. Наука должна продолжать предшествующее сказанное, как бы отрекаться от авторства и вновь обнаруживать некое анонимное движение логической научной мысли. И философия, и поэзия, в отличие от науки, никогда не продолжают. Они всегда начинаютикончают этим поэтическим, этим философским произведением. Аристотель или Платон, Спиноза или Декарт, Гегель или Хайдеггер и т.д. каждый раз создают свою, исходную, всеобщую философию, всеобщую философскую мысль, абсолютно персональную, необходимую для этого автора, необходимую для этого культурологического поворота. Так же и поэт, говоря на общем языке, создает некоторый неповторимый, уникальный образ, необходимый для этого автора.
Причем, тут есть еще один, на мой взгляд, существенный оборот.
<… >ни на что так прошлое – понятия, ритмы, размеры, поэты, философы – так остро не влияет, как на философию и поэзию. Философия всясвязана с предшествующей философией, отвечает или вопрошает предыдущей или последующей философии. Так же как поэзия связана с определенными ритмами, с размерами, философия обязательно, как ничто иное, связана с предшествующими философскими реалиями. И вместе с тем – в этом один из основных парадоксов и философии, и поэзии – ни на что прошлое так не влияет, как на философию и поэзию, и ничто, никто так не трансформирует это влияние, как философ и поэт. Они наиболее отвечают на другое всеобщее и наиболее безответственны, дают свое собственное, неповторимое, уникальное. Действительно создают мир, мысль, бытие впервые.
Сошлюсь тут в какой-то мере на свой – неприличная ссылка, но … – внутренний опыт. Скажем, для меня, когда я занимаюсь поэзией, когда пишу стихи, для меня это необходимо не просто как для поэта, это очищает мою речь от накопленных фразеологизмов готовых слов. Поэтическая речь дает возможность ощутить речь, слово в его первозданной изначальности, и бесконечное, особенно в ХХ веке гигантское влияние разных философских речений, оборотов – излечивается поэтическим словом. Для ХХ века это особенно характерно. Хайдеггер ли это, наша ли позиция, – каждый раз сближение с поэзией, каждый раз не обязательно творение поэзии, но окунание в поэзию, слушание поэзии оказывается необходимой прививкой для рождения собственной философской мысли. Вы знаете, коллеги, я думаю, ничто так не далеко от философии как, так сказать, Kathedral Philosophie, кафедральная философия, которая излагает философию, которая излагает то, что говорят те или другие философы, но не мыслит философски. В этом одна из опасностей для философа: он должен быть эрудитом, он должен знатьвсю предшествующую философию и он должен мыслить впервые, как будто он впервые начинает исходное мышление, он начинает столкновение бытия с мыслью. Пред-понятия, лежащие в основе и понятия философского, и понятия поэтического, оказываются необходимо связаны. Причем тут существует для ХХ века существенная особенность, потому что поэтика (а мы об этом не раз говорили, поэтому я детальнее не буду говорить) неразрывно связана в ХХ веке с философией, поэтика и философия позволяют окунуться в это исходное движение мысли.
Может быть, основное содержание того, что я сегодня сказал, как раз связано не просто вообще с философией и поэзией, а, в первую очередь, с философией и поэзией как они воспринимаются в ХХ веке, а тем самым, как она понимаются в своем исторически-философском, философско-историческом и историко-поэтическом развитии.
Однако тут возникает еще одна существенная дополнительность. Философ создает некоторое всеобщее, обращенное в качестве адресата куникальномуфилософствующему уму. Т.е., по смыслу философ создает всеобщий логический смысл, адресуясь к единственному, может быть, читателю-философу. В этом отношении философия действительно крайне эзотерична и внутренне связана с обращением к философу-читателю. Поэзия, наоборот, по адресату своему оказывается обращенной как бы по предположению к каждому соавтору, к каждому слушателю, и вместе с тем она создает некоторый логический смысл, абсолютно уникальный, не логически всеобщий, а логически единственный, свойственный только этому стихотворению, только этому движению внутреннего ритма, внутренней речи, выявленной наружу, сказанному слову.
Мы помним, что физиология, психология ХХ века обратила внимание на особое значение двух полушарий в работе человеческой мысли, человеческого мозга. Зачитаю отрывок, для того, чтобы сказать в этой связи некоторые дополнительные слова. «Сегодня установлено, что эмоциональным, образным восприятием мира [для нас – поэтическим]заведует, в основном, правое полушарие, а логическим мышлением – левое. И от того, какое из полушарий более развито, в силу врожденных свойств или воспитания, зависит индивидуальность человека, особенности его восприятия. Но надо учитывать, что хотя полушарий два, мозг – один. Обе стороны нашего мозга работают только в непосредственном контакте друг с другом, и от степени этого контакта во многом зависят психика и интеллект человека. Функциональная асимметрия, заметьте, это на сегодняшний день (вот недавно я вновь читал продолжающиеся утверждения в этом плане – В.Б.) единственная, по мнению многих ученых, особенность, которая отличает мозг человека разумного от мозга животных. И поэтому ее изучение имеет важнейшее значение для исследования тайн мышления.»13
И вот, я думаю, философия и поэзия являются как бы полпредами: философия – логического полушария, развитого историей и культурой, а не просто данного психологически и физиологически; поэзия является полпредом эмоционального восприятия; но они обращены друг к другу. Философия создана как бы обращаться к эмоциональному полушарию всем богатством логического мышления, а поэзия создана, чтобы обращаться к философии, к напряженной работе пред-понятия и понятия, обращаясь к философии всем богатством эмоционального строя. Я думаю, что это их взаимное обогащение, взаимное движение друг к другу является основой того, что можно назвать человеческим мышлением. Именно логическое мышление в философском мышлении выходит на грань и предел с мышлением собственно эмоциональным, мышлением пред-понятийным. И наоборот, поэзия, эмоциональное полушарие – правое – в своем предельном развитии обращается к философии. Так, на мой взгляд, решается вопрос о поэтическом и философском разуме, дополняющими друг друга, как бы исключающими определение друг друга (вспомните колебание между значением и смыслом, между смыслом и звуком) и вместе с тем, оказывающимися необходимыми определениями того, что мы называем мышлением, взятом в целом.
1Валери П. Об искусстве. М.,1976. С.269.
2Этот тезис сформулирован в разных работах. См.: Библер В.С. Понимание Л.С.Выготским внутренней речи и логика диалога // Методологические проблемы психологии личности. М., 1981 (переиздана в сб. На гранях логики культуры. М., 1997); М.М. Бахтин…
3 На гранях логики культуры... С. 315.
4См.: Библер В.С. Мышление как творчество. М.,1975. С.137-161.
5 На гранях…С. 316.
6А.В.Ахутин. Речь идет о докладе «Апории Аристотеля».
7Валери П. Указ. соч. С.476.
8Стихотворение Б.Пастернака из цикла «Художник».
9Слово добавлено В.С. Библером.
10Неточная цитата; конец такой: «Я утверждаю, что, если бы школьные навыки или рутина не мешали нам видеть действительность и не группировали типы ума в зависимости от их способов выражения, вместо того, чтобы связывать их с тем, что призваны они выразить, единая История Разума и его творениймогла бы заменить истории философии, искусства, литературы, науки.». См: Валери П. Указ.соч. С.321.
11Валери П. Указ.соч. С.378. Слова в фигурных скобках добавлены В.С. Библером.
12Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет. Т.2. М., 1978. С.548.
13Мы не смогли найти источник этой цитаты. С идеями ассиметрии мозга В.Б. был знаком по работам В.В. Иванова (см. прим. 000) и по многочисленным научно-популярным публикациям 70-х годов.