Развернуть | Свернуть

Translate page

Google составляет рейтинг сайтов на основе поведения пользователей на них. Понижает рейтинг: Зайти и тут же выйти, никуда не кликнув. Повышает рейтинг: Зайти, пару раз кликнуть по ссылкам сайта и выйти через ссылку рекламодателя.

Ошибка? Выделите её и нажмите Ctrl+Enter

Поэтика Всеволода Некрасова

(или – еще раз о «загадках слова»)^{1 i}

Предполагаю, что это раздумье над «частной» поэтикой существенно в плане целостных размышлений о современной культуре.

Итак – о поэтике конца века.

На мой взгляд, среди современных поэтов можно выделить, выявить как бы два полюса; эти два полюса, с одной стороны, наиболее расходятся друг с другом, но, вместе с тем, одинаково необходимы для понимания современной русской поэтической культуры, русской поэтики: это – Иосиф Бродский и Всеволод Некрасов.

Если определять совсем кратко, почти формулой, то можно, на мой взгляд, сказать так. Иосиф Бродский доводит внешнюю речь, речь языковой коммуникации,

до такой напряженности, в частности – напряженности синтаксиса, так предельно развертывает этот «обычный» синтаксис, что этот синтаксис – для «Бродского» – предмет поэтического внимания, предмет стихотворного изображения, предмет поэтического вдохновения, этот до предела развернутый синтаксис, когда иногда одна фраза захватывает целое стихотворение или целый цикл стихотворений, этот перегруженный синтаксис грозит превратиться во внутреннюю речь. Он строится так, что сама до предела доведенная внешняя речь обнаруживает в себе те сочленения, те особенности, которые характерны для внутренней речи. Причем, эта метаморфоза начинается именно на основе развернутого синтаксиса, почти порвавшего с «прикладной» грамматикой, и готового превратиться в чисто предикативный синтаксис внутренней речи (см. Л.С. Выготский).

Всеволод Некрасов действует в противоположном направлении; он воинствующе лаконичен, он доводит синтаксис внешней речи, при помощи пропусков, зияний, умолчаний, лакун, до такой предельной сокращенности, что она оказывается очень близка к характеру внутренней речи. Через предельную развернутость синтаксиса и его поэтическую напряженность – Бродский; через предельную сжатость, выпущенность многих звеньев, где внешняя речь – запечатлена в тексте внешней, но уже таит особенности внутренней речи – Всеволод Некрасов. Можно сказать еще так, что у Бродского в открытом поэтическом тексте дана развернутая внешняя речь, готовая к сворачиванию, устремленная на превращение во внутренюю речь, у Всеволода Некрасова внутренняя речь дана в тот момент, когда она становится, стремится стать внешней речью, «грозит» развернуться, (но не разворачивается) «внешней речью». То есть, векторы тут различны.

Я думаю, что другие современные «постмодернисты» – и Пригов, и Сатуновский, и Кривулин, и все другие – находятся как бы внутри этой предельной развертки, характерной для Иосифа Бродского и Всеволода Некрасова. Конечно, здесь присутствует еще и вкусовой момент: мне лично кажется, что среди этих поэтов 80-90х годов Некрасов – наиболее интересный. Наименее передразнивающий, скажем, клише соцреализма, наименее, в этом смысле, паразитирующий (это не плохое слово, в данном случае, без компрометации художественных, поэтических клише соцреализма невозможно двигаться дальше); но все-таки вся сила Некрасова не в том, что передразнивается прошлая (пошлая) речь; у Всеволода Некрасова задача глубоко внутренняя и (при элементах такого передразнивания) это для него далеко не самое основное. Короче говоря, он мне просто «больше нравится».

Теперь детальнее об основных особенностях поэтики Всеволода Некрасова. Но сначала снова вернусь к поэзии Иосифа Бродского (см. моя статья «Национальная русская идея? – Русская речь».)²

В «Русской речи…» я выделил следующие моменты. Перефразируя изречение Романа Якобсона о том, что «поэзия Маяковского – это поэзия выделенных слов по преимуществу», можно сказать, что поэзия Бродского есть поэзия «выделенных синтаксических оборотов и фигур по преимуществу». Но, конечно, этот афоризм необходимо развернуть и изложить последовательно. Начну с одного, достаточно внешнего, но существенного признака. Бродский доводит до гиперболического поэтического приема – именно приема – ту стилистику, которую он сам подчеркнул в статье о Сергее Довлатове: «Мы – нация многословная и многосложная, мы – люди придаточного предложения, завихряющихся прилагательных. Говорящие кратко, а тем более – кратко пишущие, обескураживают и как бы компрометируют словесную нашу избыточность». Почти каждое стихотворение Бродского – одно, невозможно развернутое предложение, как по лекалу изогнутое в сложнейших сложносочинённых, сложноподчинённых поворотах, причем подчеркивается переход от сложносочинённого к сложноподчинённому повороту; синтаксис выступает как нечто удивительное, и странное, вместе с тем – странно-влекущее для самого автора.

Второй момент, который с этим связан, но его конкретизирует. Бродский создает как бы два синтаксических строя в одном поэтическом высказывании. Первый план – непрерывное, подчеркнуто непрерывное движение сложносочиненной и сложноподчиненной речи с выделенными порогами сочинений и подчинений, с культом запятых (ряд стихотворений Бродского просто посвящен культу запятых), набирающих все более резкое семантическое значение. Это непрерывное движение до очень отдаленной точки необходимо все время сохранять в памяти и в мысли (внутренней речи?) читателя. И чтобы не потеряться в этом сложном синтаксисе, приходится все время его мысленно (вот это мне кажется очень важным) как бы «отделять» от текста и даже от содержания и постоянно, как бы извне, «наводить» на чистую семантику. Второй план, вторая проекция синтаксиса – его жесткая ритмическая, как бы отсекаемая, уплотняемая рифмами, строго грамматически говоря, «невозможная» пунктуация. То есть ставится под рифму, под ударение ритма или рифмы слово, которое лишь продолжится в следующей строке, которое отделяется запятой от продолжения фразы, которое невозможно вообще отделить от следующего слова. Внутрь бесконечно развернутого собственно грамматического синтаксиса вдвигается синтаксис собственно поэтический. И происходит спор бесконечного внешнего синтаксиса с невероятно лаконичным поэтическим внутренним синтаксисом, который обрывает эту бесконечную фразу то и дело, на каждой строке, причем «строка» – часто – два слова, одно слово, три слова. Возникает и усиливается, – повторяю, – непрерывная борьба бесконечного «обычного»(?) синтаксиса и синтаксиса небывалого, готового превратиться в некоторый необычный синтаксис собственно смысловой, собственно поэтический.

И третий момент, который можно было бы подчеркнуть. Для Бродского очень существенна некоторая смысловая «неопределённость». Я приведу несколько строк, где как раз смысл ставится под рифмовое и ритмическое ударение:

Деревянный Лаокоон, сбросив на время гору с

Плеч – налетают порывы резкого ветра – голос

Старается удержать слова…

«Гору с…» – тут «с» повисает, дальше тут продолжается – «плеч», но коль скоро тут – обрыв, то это может быть: гору с плеч, с Космоса, с мира… возникает невероятное количество дополнительных смыслов, и единственный далее приведенный – с «плеч…» – ставится под сильнейший знак вопроса. И так постоянно: «не ваш, но…» рифмуется с «неважно», но и «ничей…», опять-таки «но» повисает и приобретает самостоятельное и многоосмысленное значение.

* * *

Сейчас я прочитаю несколько стихотворений Всеволода Некрасова, чтобы в какой-то мере «переселиться» на континент поэзии этого поэта, попытаться жить внутри этого мира. Перечислю:^{3 ii}

«Свобода есть…»

«Панорама перед отъездом…»

«Тут ель и сосна...»

«Стихи про осень и про дятла…»

«Календарь…» (что на что кончается)

«И как это на нашей родине все…»

«Такой дорогой подарок…»

«Дерево»

«Причина смерти…»

«А вы слышали…»

«Слава»

«Надо тебе быть…»

(Пусть читатель проговорит про себя эти стихи…)

Вот некоторый блок стихотворений Некрасова, причем я паузами старался передать визуальные промежутки, но вообще это поэзия не только и даже не столько произносимая, сколько читаемая, это – «глазами произносимое» слово и глазами (молча) слагаемый стих.

Характерно – это вообще характерно для художников и поэтов ХХ века, – что сам Всеволод Некрасов очень, на мой взгляд, точно в своей «объяснительной записке» понимает, а может быть, можно сказать – сознательно поэтому строит свою поэзию. Я не буду читать все, а только отдельные фрагменты, может быть, логически не связанные, но дающие представление о том, как сам Некрасов понимает свою поэзию.

Идет повтор: свобода / свобода / свобода / свобода…, либо: нить / нить / нить… – не просто два-три раза, а – все стихотворение иногда из повторов. «Взять повтор – не немцы же его выдумали, повтор древнее языка, у всех – свой, но многократный повтор неизбежно выводит в визуальность, его приходится решать на листе, так или иначе, а патенты кто же оспаривает… но для меня это важно…» «Не сотворять – творцы вон чего натворили – открыть, понять, что на самом деле. Отрыть, отвалить – остался там еще кто живой, хоть из междометий. Где она, поэзия. И морока тоже. Опять ремонт этот, опять жмись, вникай до элементов. Зато без дури…» «По-моему, простые пары двустиший, скажем, могут выглядеть куда как выразительно: так и видишь, как слово рождается не из инерции стихового потока (вспомним Бродского – В.С. Библер ), а из молчания, паузы, того, что за речью. И все-таки, где начинается визуальность как принцип? Очевидно, там, где плоскость листа не просто привычный способ развертки текста – линии, а именно плоскость со всеми её возможностями… Где возникает идея преодолеть косную временную последовательность, принудительность порядка в ряде – идея одновременного текста («сказать все сразу») и множественности, плюралистичности. Здесь застаем сам момент перехода временного явления в пространственное…» И дальше он говорит о том, что не доводит свои «открытия» до предела, избегая кокетничать с этим «приемом»… «Вообще избегаю форсировать метод, избегаю нажима. Лучше понимаю усилие, нераздельное с расслаблением – такое уж воспитание. Ловить живое по молекуле – чуткость требовалась: тоже усилие, но не то, когда в ушах звон…»

«…В общем, когда пространственность образов нашей речи проявляется в графике текста функционально, работая на восприятие, – тогда, очевидно, и можно говорить о поэзии для глаза…» «Характерное пространственное мышление у Мандельштама с теми же «тройчатками»… «Обычно же, чем выраженней визуальный образ текста, тем скорей, очевидно, будет он и более частный, а то и внешний, случайный. Что, однако, не отменяет еще и визуальности: не отменяет же косность слова вообще поэзию…»

«Для меня поэзия в значительной мере – искусство визуальное. Но белое поле – субстрат трех языков сразу – оспаривает слово с самого начала, вообще любое данное слово… Ловится самый момент осознания, возникновения речи, сама его природа, и живей, подлинней такого дикого клочка просто не бывает. Он – сразу сам себе стих. Почти классическая конкретисткая регистрация речевого события, явления (как, скажем, вывески, заголовки) – только речь внутренняя, – и даже еще чуть глубже». Интересна сноска: «Если по этому случаю попробовать немедля составить «алфавит идеограмм», навряд ли кто поверит в такую наивность – сто лет все-таки недаром прошло. Имею в виду простейшую фигуру удвоения, когда часть текста норовит отделиться и всплыть, стать наряду с другой частью – и ничего с этим не поделаешь. Вот так же, говорят, устроены и работают и две половины человеческого мозга. Иногда это двойственность, а иногда парность. Тут и начинается не текст-вещь, а текст-ситуация. И возникает пространство возможностей и отношений, диалога…»ⁱⁱⁱ

Вот тут, на моем любимом слове, – я пока прерву цитирование Всеволода Некрасова, остановлю его собственное понимание. Это очень важно, потому что дальше я буду говорить, может быть, выстраивать какую-то цепочку своих идей, но существенно то, чтобы читатель включил эту «связку» в рефлексию самого поэта.

Первое, что я хотел бы подчеркнуть, говоря о поэтике Некрасова, об этом типе поэтики, это – значение пустот.. Ведь если вы сами внимательно посмотрите, вы увидите, что поэтика Всеволода Некрасова строится таким образом, что между одним и другим словом, между одной и другой строкой не обычное пустое пространство, а гораздо большее – такое, что туда могут вмещаться три-четыре строки, а иногда остается целая пустая страница и только потом следует слово. Это – и по вертикали, и по горизонтали, обыгрываются пустоты между словами, строками, мыслями. В чем, мне кажется, значение этих пустот? Это, прежде всего, введение в поэтический текст молчаний, от того момента, слова, где речь уходит в молчание, до того слова, где оно вновь всплывает наружу, как определенный, хорошо оркестрированный момент речи. Молчание для любой поэзии существенно, но синтаксически непрерывный поток сбивает это молчание; в поэзии Всеволода Некрасова молчание вводится как необходимый, специальный компонент речи, причем расталкивающий остальные и особенно сосредотачивающий внимание на том слове, которое предшествовало молчанию, которое потребовало молчания, и на том слове, которое вновь возникло тогда, когда молчание невозможно и оно кончается.

С этим же связан следующий момент, опять же характеризующий пустоты. Это – подчеркнутая вариативность текста. Уже из пустот, из подчеркнутого молчания вырастает эта вариативность, потому что, как ни значительны молчания, но они каждый раз допускают, что мы заполняем эту пустоту какими-то собственными – различными – домыслами, словами, представлениями, ходами и т.п. Но вариативность связана не только с этими пустотами, сам обрыв строк имеет особый смысл. Вот образец:

«Свобода есть

Свобода есть

Свобода есть

Свобода есть

Свобода есть

Свобода есть

Свобода есть свобода.»

Когда я в первый раз сказал: «Свобода есть…», возможно продолжить: «Свобода есть… благородство»; «Свобода есть … божество», «Свобода есть…» – так может заполнять каждый, в меру своей «испорченности», осмысленности, улыбчивости, – любым словом, которое подсказывает фразеологизм и которое действительно в этот момент заполняется. Но здесь намечена и другая вариативность. Борьба, характерная для ХХ века: «Свобода есть » (или – быть голодным), не требует продолжения, но получает вторую нагрузку… «Свобода есть » – важнее, чем любая другая свобода. Сразу же возникают возможные экономические (марксовы или другие) ходы, которые, в конце концов, опровергаются единственным, тавтологическим, выводом – «Свобода есть свобода».

Итак, наряду с молчанием, для пустот характерна подчеркнутая вариативность. И смысловая вариативность, и вариативность фразеологизмов, и вариативность возможного, заполняющего эти пустоты, синтаксиса.

Третий момент, с этим связанный, то есть – с пустотами. Это – визуальность, пространственность как одна из основных особенностей поэтики Всеволода Некрасова; стремление балансировать на грани, между временем (непрерывный поток) и пространством, где одно слово, одна строка «соседствует» рядом с другой. Поэзия Всеволода Некрасова, в отличие от поэзии Маяковского, в отличие от поэзии Вознесенского или Евтушенко – всех предшествующих поколений, это – поэзия, рассчитанная на видение, на отстраненное «смотрение», на одновременное существование всех строк. Помните известное соображение Выготского о синтаксисе внутренней речи, который связан с одновременностью предыдущего и последующего слов, предыдущего и последующего предложения… Всеволод Некрасов сознательно сталкивает визуальный план в последовательный «слуховой» поток речи. Конечно, он не может все полностью опространствовить». Мы читаем последовательно, возникает спор пространственного и временного – в понимании речи, в определении речи; как важнейший элемент поэтической речи, существенный определитель поэтики.

Вообще-то говоря, любая поэтическая речь, благодаря ритму, благодаря рифмам, возвращается к началу, то есть строится и как одновременная, как пространственная… Но есть особенность поэтики Всеволода Некрасова. В этой поэтике единство пространства подчеркнуто не ритмом, не рифмой, но самим расположением строк и слов, то есть возвращает назад поэзию к своему истоку, к тому, что поэзия – вещь не только предельно временная, подчеркивающая поток непрерывной мысли, но и предельно пространственная, позволяющая остранить и отстранить от себя собственное слово.

Вот некоторые соображения, связанные с пустотами, «лакунами», как элементом поэтики Всеволода Некрасова.

Но отсюда, мне кажется, возможен переход к другому определению этой поэзии. Это – идея «готового» текста как черновика, как текста еще не готового. Как я уже говорил, Всеволод Некрасов как бы «застает» внутренюю речь в тот момент, когда она готова превратиться во внешнюю речь, но еще остановилась на самой грани, на той незавершенности, что характерна для черновиков. Вспомним черновики Пушкина – с зачеркнутыми словами, зачеркнутыми строфами… Этот момент черновика, который становится (не хочет стать…) законченным текстом, постоянная игра между законченным текстом и черновиком – это крайне характерная черта поэтики Всеволода Некрасова. Приведу такое стихотворение:

«жить как причина жить

как причина

уважительная

неуважительная

/нужное/ненужное/

зачеркнуть/подчеркнуть/»

Зачеркнуты (и подчеркнуты) все слова…

Пушкинский “черновик-текст” доведен до предела. Во многих других стихах Некрасова – зачеркнутое слово (“негодящееся”?) существует “незачеркнуто”, но именно в качестве “негодящегося”, не готового, отвергнутого, но тем самым – насущно важного для собственно поэтического построения стиха – стихотворения.

Итак, этот “Черновик” Некрасова мною понимается в следующих трех проекциях. а) Как возможность (только возможность…) смыслов и – особенно – значений. Оказывается, что значения, многократно перебранные и отвергнутые, позволяют восстановить в сознании читателя единственный контекстуально необходимый смысл. б) Стихотворение застигнуто в истоке, когда его еще нет, когда оно в напряженности прозы, ее, прозы, исходных синтаксических фигур. Собственно, стих Всеволода Некрасова, в этом плане, очень “малопоэтичен”, с точки зрения обычных, классических представлений о поэтичности: рифм нет, ритма, по сути дела, тоже нет. Все моменты черновика, незавершенности (еще не совсем то!...) обращают характерные для поэзии моменты внутрь слова, в его начало; стихотворение берется в своем истоке, и молчание существенно потому, что это не просто молчание между строками, это молчание, чреватое поэтической речью. Или, может быть, даже точнее – это проза, в которой улавливается возможность поэзии. Проза на грани поэзии, потому что ставшая предметом – в своих синтаксических фигурах, – особого речевого внимания. Кстати говоря, столь же предметен и синтаксис, столь развернутый в поэзии Иосифа Бродского… Тут нет почти выпущенных фрагментов речи (в современной поэзии часто выпускаются запятые, точки), каждый момент синтаксиса “незавершенно“ существен. В поэтике Некрасова до этого дело не доходит, каждое слово существует отдельно, оно не нуждается в развернутом синтаксисе, но нуждается в синтаксисе “пропущенном”. Выступает культ отдельного слова – через пустоты, молчание, идею черновика, – подготовленного к сцеплению с другими словами или к тому, что из него вырастают другие слова.

Наконец, момент в) (снова о черновике). Характеристика черновика оказывается еще, к тому же, непрерывным поиском правильных сравнений, возвращением к исходному слову-понятию, отбрасывающему все возможные сравнения; слово ни с чем несравнимо! Так же, как исходное понятие ни с чем несравнимо – не надо свободу давать через прилагательное или определение, это тот особый мир, который в себе есть космос… Любые попытки сравнить одно с другим, приравнять слова-синонимы – уничтожить самобытийность каждого слова, коль скоро оно вставлено в поэтический текст (то есть все же сопряжено с другим словом), но только не за счет притяжения, а и за счет отталкивания от другого слова, как “расходящаяся Вселенная”.

Вот это – то, что касается проблемы черновиков.

И, наконец, третья особенность поэтики Некрасова, причем, мне кажется, что это не просто “теоретическая” поэтика, а поэтика, смогшая создать настоящую поэзию. Это – странная борьба со стереотипами, со стереотипами фразеологизмов – поэтических, бытовых фразеологизмов. Вспомните ту же “Свободу”, да и все другие приведенные мною стихи Некрасова.

“Есть

Новость

Христос воскрес

Воистину воскрес

Слушай

А хорошая новость

Хорошая новость

Но большой секрет

Давно уже

Хорошая новость

Давно уж

Большой большой секрет…”

Берутся наиболее фразеологически знакомые вещи, но они втянуты в такой контекст, в такую связь, что они как бы компрометируются, а вместе с тем… вырваться из идеи стереотипа невозможно. Во это постоянное стояние, балансирование на грани стереотипичности, стремление (и невозможность) вытеснить все стереотипы – вот вычеркнул стереотипы – слово осталось одиноким словом, осталось вне сравнений, но тогда оказалось, что вне “стереотипов” вообще говорить нельзя… Вот эта поэзия, которая борется со стереотипом, и, вместе с тем, создает новую фигуру фразеологизма, готовую вступить в речь, как пословицы из “Горя от ума”, или из любой другой настоящей поэзии, то есть готовую… превратиться в стереотип. Загадки, готовые превратиться в пословицу (но без этого не существует настоящей, подлинной речи). Речи поэтической.

Отсюда – последняя часть этого моего соображения, непосредственно повернутая к “загадкам слова”. Я думаю, что то, что я говорил о поэтике Всеволода Некрасова, очень существенно для нас в “прикладном” смысле: для первого-второго класса нового типа школы – Школы диалога культур.⁴

Об этом стоит сказать отдельно, и вот почему. Первое. Поэтика Некрасова усиливает глубинную загадочность слова. Что именно является “единицей речи” – слово отдельное или целостность; дискретность или континуальность? Континуальность, понимаемая как предложения, как произведение, как высказывание, или данное слово, которое внутри – через корни, через флексии, через приставки – оказывается тоже микрокосмом?! Вот эта борьба и постоянная взаимозагадочность однословья и целостности речи, как устной, так и письменной – в разных проявлениях – чисто поэтически осмысливается и глубоко формально поэтизируется Всеволодом Некрасовым.

Второе. Это – выявленная наружу и ставшая не просто “насилием” учителя, но сутью дела – грань поэтики и грамматики. Так же, как у Бродского, у Всеволода Некрасова грамматическая фигура, синтаксическая фигура – спряжения, склонения – оказывается предметом поэтического внимания. Очень важная для детских (и взрослых) загадок слова эта одновременность, – этот “спектр” русской речи, в которой поэтический, синтаксический и формальный (смысловой?) анализ неразрывны. Для такого анализа поэтика Всеволода Некрасова дает громадные возможности.

Я вообще считаю, что когда поэт полностью порывает с исходным возникновениемязыка (впервые!) и язык служит только для того, чтобы о чем-то сказать, а не сам по себе, как нечто удивительное, самоценное, то перестает существовать поэзия. Поэтому эта грань крайне существенна: подчеркнуть “пустые” возможности языка, то есть грань некоторой “матрицы” – синтаксической, грамматической, смысловой, которая может быть заполнена “любыми” словами, и поэтической сути, когда каждое слово абсолютно незаменимо.

Третье. В поэтике Всеволода Некрасова поэзия “застигнута” в момент кануна поэзии, накануне поэзии, застигнута как бы в момент ее возникновения. Это очень хорошо рифмуется с идеей нашей школы как некоего заторможенного кануна действия. Мы вовсе не хотим, чтобы в нашей школе развили ученика в поэта. То есть мы хотим сохранить внимательность к исходной трудности говорения, произношения, математического вычисления и т.п. Школа – как школа торможения действия. Бытие до его начала – вот вам наглядно представленная в поэтике Всеволода Некрасова поэзия как канун поэзии. А наша школа, по сути, это и есть внимательно построенная техника (“технэ”) кануна действия.

Четвертое. Я думаю, что поэтика Всеволода Некрасова, благодаря своей подчеркнутой пространственности, формальности, геометричности, визуальности, оказывается еще в одном смысле гранью, необходимой для ШДК – гранью как бы с геометрией слова, то есть слово как “номинация” и “коммуникация”, как определенная фигура и как произношение – тут вступают во внутреннее борение и внутреннее сопряжение. “Геометрия” слова, особенно для письменной речи, это чертовски существенная вещь, нами обычно выпускаемая. Устная речь нами сознательно строится как поток; письменная – хотим мы или не хотим – строится именно геометрически. Поэтому в глубоком смысле слова – в замысле математики – становится очень близко к геометрии – уже в самом точном смысле слова.

И, наконец, последнее. Вспомните стихотворение Всеволода Некрасова, которое нужно “перевернуть” и как разгадку прочитать в перевернутом виде и как бы вновь сделать странным все построение текста. То есть возникает исходное, изначальное построение не просто “загадки слова”, но построение слова по схематизму загадки.

Вот те возможности, которые открывает поэтика Всеволода Некрасова – и сама по себе, – и в сопоставлении с поэтикой Иосифа Бродского. Ни в коей мере они не “отменяют” друг друга, – просто это – очень хорошая поэзия. Еще проще и точнее – это – поэзия. И особенно хороша эта поэзия в своей взаимонасущности, “дополнительности” (Некрасова и Бродского; поэтики и детских “загадок слова”).

Из обсуждения

М.С.Глазман: Мне кажется, что «видеопоэзия» Всеволода Некрасова, о которой идет речь, как бы «проскакивает» собственно звуковую речь. Но тем самым «проскакивает» самое поэзию. Поэтика Некрасова реально может иметь только два полюса – письменную речьи внутреннюю речь.А речи поэтически артикулированной нет. Это, в частности, связано с тем, что внутренние пустоты обозначаются, грубо говоря, чисто типографски, то есть разделенность между словом и словом выражена и запечатлена в письменном (печатном) тексте, и органически не может по-настоящему прозвучать… Мне кажется, если я просто буду читать (не «декламируя»): «Свобода есть… свобода есть… свобода есть…» – тогда исчезнет… (В.С. – Что?) – стихотворение, собственно поэтическая реальность.

В.Б.: По-моему, все, что я говорил, как раз и показывает, что чем больше молчание… как это сказано у Тютчева – «Чем продолжительней молчанье, тем неожиданнее речь»… Нет, не «неожиданнее», «чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь».

М.Г.: Как возникает пространственность? «Свобода есть…свобода есть…свобода есть…» Где возникает пространство? Только на типографском станке.

А.В. Ахутин: Нет никакого развития, нет никакого движения, нет никакой последовательности…Но, может быть это не просто «отсутствие», но особый смысл?

И.Е.Берлянд: Это проблемавообще речи.Устная речь совершается во времени; письменная в пространстве. А поэтическая – во взаимопереходе.

М.Г.: Я об этом и говорю. Когда ячитаю(глазами) стихи, я вижу эти пробелы – пространство. Но я их не могу произвести. И произнести. Если я буду говорить о специфике этой «поэтики», то здесь возникает, повторю еще раз – только два полюса –письменная речь и внутренняя речь; собственно звуковая, внешняя речь (вместе с поэзией) уходит куда-то – в ничто.

В.Б.: Позвольте! Есть у Толстого такая вещь – «Война и мир»? – М.Г.: Читал. – В.Б.: Мы ее произносим? – М.Г.: Произносим. –В.Б.: Я – нет. Я читал молча. –М.Г. : Я тоже читал молча. –В.Б.: Для тебя слова прозы и её поэтики не имели значения? – М.Г.: Имели.

В.Б.: Значит то, что ты видишьречь, вовсе не ликвидирует её речевую и поэтическую природу. Наоборот, каждое слово становится гораздо более наполненным.Что делает поэтическим Всеволода Некрасова? 90% того, что мы знаем и понимаем, мы не произносили, а читали глазами. Но, читая, мы это слово все же видели и внутреннепроизносили, но это было не слово внутренней речи, а внутренне произносимое слово внешней речи.Вот эту сторону дела, этот момент углубляет и усиливает Некрасов. Я думаю, более того – визуальность подразумевает и вновь возвращает (по сравнению с поэзией… шестидесятников) поэзию как искусство для чтения, для глаза, для молчания. И на это следует обратить внимание; это надо «овнутрять» очень сильно и упорно. Не говоря о том, что после того, как я вижу, ясловами, возможными (или – другими?) средствами внешней речи осуществляю идею пауз, промежутков междусловами. Слова поэзии и есть… – само это время молчания,я его заполню десятками, может быть, слов – возможных определений. Следовательно, такая поэзия усиливает значениезвучащего слова.Таким образом, в треугольник «внутренняя речь, звучащая речь…» включается речь, которую мы читаем, читаемая поэтическая речь.

И.Б.: Михаил Семенович, Вы все время противопоставляете, с одной стороны, внутреннюю речь, и письменную речь – с другой. Но тут, мне кажется, полюса такие: артикулированная устная речь и письменная, напечатанная речь. «Внутренняя речь»это то, где как бы соединено и то и другое в возможности.Ведь если устная речь во времени развивается: я говорю одно слово, затем другое, третье–и Вы так же её воспринимаете; письменная речь – в пространстве, все слова написаны и воспринимаются одновременно, рядом; а во внутренней речи у Вас вот эта звучащая внешняя речь каким-то образом переводится во внутреннюю. Так же происходит, когда мы читаем написанныйтекст. И там как бы мы на пределе внутренней речи. Во всяком случае, так у Выготского. Он писал, анализируя внутреннюю речь, что там снимается эта последовательность во времени, расположенность рядом в пространстве, там все это переводится в другие смысловые категории, и точно так же противостоит внутренней речи письменная речь, как и устная – артикулированная, подробно развернутая. У Всеволода Некрасова как раз, как мне кажется, иканун написанной речи, иканун произносимой последовательно, разворачиваемой речи как бы одновременноданы и в графическом образе, и в звуковом построении. С одной стороны, это, как В.С. говорил, канун или возможность речи разворачиваемой, устной или письменной, а с другой стороны – канун ее сворачивания как чего-то уже прописанного, уже сказанного, произнесенного, какое-то последействие, и тут как бы рождается слово, что очень точно, мне кажется, как раз и схвачено в «некрасовских текстах» Владимира Соломоновича…

В.Б.: Не буду произносить никаких «заключительных слов». Только одна фраза: на мой взгляд, поэтика Всеволода Некрасова – необходимый набросок, проект поэтической речи XXI века.

Но спор с М.С. пусть так и останется насущным разноречием.

---