Развернуть | Свернуть

Translate page

Google составляет рейтинг сайтов на основе поведения пользователей на них. Понижает рейтинг: Зайти и тут же выйти, никуда не кликнув. Повышает рейтинг: Зайти, пару раз кликнуть по ссылкам сайта и выйти через ссылку рекламодателя.

Ошибка? Выделите её и нажмите Ctrl+Enter

На гранях логики культуры

Понимание Л.С.Выготским внутренней речи и логика диалога

(Еще раз о предмете психологии)

В этой статье я хочу продумать понимание Л.С. Выготским внутренней речи; причем продумать в двух направлениях.

Во-первых, осмыслить в свете определенной философской логики, логики диалога¹, то исследование, которое осуществил Выготский, и раскрыть на этой основе новые возможности психологии внутренней речи и самого определения предмета психологии.

Во-вторых, выявить в свете так понятой внутренней речи некоторые новые возможности и предопределения самой философской логики диалога.

Иными словами, я попытаюсь, с одной стороны, понять, в какой мере и каким образом логика может (в этом вопросе) “помочь” психологии: с другой стороны, в какой мере и каким образом психология может здесь “помочь” логике.

I. В книге “Мышление и речь” (1934) Л.С. Выготский осуществляет анализ “внутренней речи”, глубоко продуктивный для всего последующего развития психологии, для понимания самого предмета психологии: анализ этот органически включен в основное русло гуманитарной мысли XX века. Но в своем реальном методе и содержании (как они воплощены в книге Выготского) анализ внутренней речи “не доведен” до осознанной логики, зачастую рассогласован с собственными посылками и замыслами.

Коротко говоря, суть этой рассогласованности в том, что предмет анализа радикально нов — “речь, обращенная сама к себе”, “внутренний диалог”, диалогизм мышления как “единица” диалектики “мышление — речь”, но метод этого анализа не диалогический, он чисто дедуктивный, постоянно распрямляющий свой (замкнутый на себя) предмет. Резче всего это несоответствие “метода” и “предмета” выявляется в том, что предельная “единица” анализа (не элемент, а именно “единица”, несущая в себе — в неделимой целостности всю противоречивость развернутых отношений мысли и речи) понимается Л.С. Выготским “не в фокусе”, размазанно. То как предельный результат анализа, проводимого, так сказать, “со стороны” (со стороны исследователя), некий элементарный “кирпичик” структуры, несущей в себе, впрочем, все особенности этой структуры как целостного образования, но неспособный порождать эту структуру, быть ее субъектом. То эта единица понимается Выготским (во всяком случае, должна пониматься по логике спора с Ж. Пиаже...) как исходная единица синтеза, как субъект логики мышления, а не только как логический субъект, т.е. не только как предельный, неделимый объект психологического анализа.

Если “довести” анализ Л.С. Выготского до тех логических возможностей, которые в этом анализе потенциально содержатся (а это доведение — дело не произвола, но феномен современной, в 50-х — 70-х годах развитой философии культуры и логики культуры), то основные идеи “Мышления и речи” приобретут, на мой взгляд, следующую форму.

II. “Единица мышления”, по Л.С. Выготскому², — это единица борения мысли с тем, чтоне мысль, — с речью. Именно постоянное несовпадение мысли и речи, их взаимное преобразование, их тождество, включающее в себя радикальное, бытийное рассогласование, все это вместе взятое и понятое и есть мысль в ее исходном определении. Мысль как речь (потенциально слышимая мысль) — это уже не мысль, но предметность, вне-положность мышления ему самому. Это — возможность мысли выйти за собственные пределы, это — актуальность такого выхода. Но такой подход отвечает неким радикальным определениям мысли, которая должна включать в свое определение (и в свою определенность) не мысль (предмет мысли, мысль как предмет мысли).

В самом деле. В отличие от ощущения и восприятия, мысль есть несовпадение мысли и ее предмета, вечное поглощение предмета мыслью (отождествление предмета понятия и понятия о предмете) и столь же вечное восстановление мыслью предмета как ее предмета, коренным образом с ней не совпадающего, как мучения мысли... Мысль — это особенность Ума воспроизводить (в понятии) не только понятое в вещах, но и не понятое в них, т.е. их вне-понятийную бытийность.

Так вот, это определение мысли не есть, конечно, лишь определение отношений мысли к ее (внешнему) предмету, это определение входит внутрь самого интимного процесса мышления, — в его исходной единице, — в слышимой (или — потенциально слышимой, отделенной от меня) мысли, — то бишь, уже вне-мысли (уже и еще “не в мысли”) — в речи. Но где “единица” такого несовпадения мысли с ее собственным определением, где эта единица, понятая не только как некая логическая и психологическая необходимость (поскольку без такого предположения нельзя понять мышление как изначально не совпадающее с самим собой), — где эта единица, понятая в ее порождающей силе, в ее неделимой предметности?

Л.С. Выготский отвечает: это и есть “внутренняя речь”, — в ее соотношении с речью внешней.

III. Не втягиваясь в детальное описание “внутренней речи” по Л.С. Выготскому (поскольку это описание дано и самим Л.С. Выготским, и его бесчисленными комментаторами), отмечу лишь те моменты, что существенны для нашего “доведения” (для обнаружения тех предельных точек, в которых мысль Выготского с логической необходимостью преобразует собственные логические основания). В споре с Пиаже Л.С. Выготский вводит такие определения внутренней речи³.

1. Абсолютная (в идеале) “предикативность внутренней речи, когда ее “логический субъект”, предмет внимания (то, о чем я думаю и говорю самому себе) не произносится, но подразумевается, уходит, проваливается в молчание как в ино-бытие мысли. “...А дальше — тишина” (Гамлет). Внутренняя речь — это молчание о главном, о том, что является предметом мысли. Именно поэтому это — мысль.

Ведь только тогда, когда (это “когда” — внутренняя речь) предмет мысли выпадает из мысли (из речи), оказывается “по ту сторону” мысли, “вне ее”, только тогда это — предмет мысли, а мысль — это мысль.

Но погружаясь в “никуда” мысли, логический субъект (предмет размышления) сразу же начинает принимать некую двойственность. Ведь я молчу о нем во внутренней речи (в речи, обращенной к себе самому) потому, что все о нем знаю, могу его “иметь в виду...” как нечто само собой разумеющееся. Но (об этом “но” Л.С. Выготский почти не пишет, может, как раз потому, что это, опять-таки, само собой разумеется, хотя тут-то и начинается основная тайна внутренней речи...) коль скоро я молчу о предмете своего размышления, коль скоро предмет выпадает из слов, он оказывается буквально неопределенным, уже приобретает статус неизвестности, невыговоренности, внеположности по отношению к мысли.

Далее. Абсолютная (в пределе) предикативность внутренней речи предполагает также коренное изменение самого смысла понятия “предикат”: в определение данного (под-разумеваемого) предмета втягиваются все — возможные по смыслу, но уже никак не по значению, — предикаты, вообще-то связанные с иными предметами, в иных синтаксических структурах существующие: весь этот континуум предикатов все более сжимается, сосредоточивается, предикаты вдвигаются друг в друга, сливаются в единый, странно громоздкий, неопределенно многозначный атрибут, сходящимся острием конуса нацеленный к (умалчиваемому) “логическому субъекту”, уходящий в этот субъект. Существенно также, что во внутренней речи (в ее углубляющемся движении) предикаты также не нужно физически, фонетически развертывать, они даны здесь окончаниями (началами) слов, их предельными характерностями, образуя фразу-слово-звучание, слитое в неделимую мгновенную точку, “делимую” лишь своим потенциальным развертыванием (во внешнюю речь) и своим прошлым бытием (во внешней речи).

В итоге — исходное несовпадение логического субъекта с самим собой, странное тождество полной известности этого предмета (я-то знаю, о чем я говорю, — поэтому я о “нем” и умалчиваю...) и возникающей непонятности, неизвестности того же “логического субъекта” (он выпал из слов, стал вне-мыслимым предметом понимания...), это невозможное тождество становится еще более рискованным и невозможным. Сходящиеся в одну точку, бесчисленные предикаты обессмысливают друг друга: они совершенно несоединимы, неотносимы к одному предмету. Точнее, эти “предикаты” относимы к предмету только в уникальном повороте этого мгновенного смысла; но тогда они уже не определяют предмет извне, но просто-напросто входят в его смысл. В итоге предмет определения становится (чем более утончается его смысл и чем более этот смысл отличен от значения) все более неопределенным, расходящимся (в “слипании смыслов”) в бесконечность, в кузанское “все и — ничто...”.

Поэтому в “сейчас-мгновении” предельно свернутой внутренней речи происходит коренное преобразование смысла внешней речи (происходит мышление); внешняя речь “на входе” (в момент погружения...) есть речь, провоцирующая начало мысли, а внешняя речь на выходе (в момент обнаружения) есть феномен радикальной метаморфозы мышления.

2. Это означает такое строение внутренней речи, в котором “слово”, “звучание”, “значение”, “пред-понятие”, существующие до мысли... и “слово”, “звучание”, “пред-понятие”, возникающие после..., даны в одно мгновение, разом, оптом. То, что я еще помыслю, и то, что я пред-посылаю этой новой мысли, существует одновременно, — “вневременно” (хотя — в потенции временного развертывания). Поэтому во внутренней речи (речи-мысли...) мышление подчинено — в момент своего рождения (для мысли это означает — в момент своего бытия) — не логике (или — пред-логике...) дискурсии, не логике дедукции, не связи “понятие-суждение-умозаключение-цепочка силлогизмов”, но связности, целостности одного “развивающегося понятия”. Здесь я намеренно дал термин, по сути не применимый ко внутренней речи, но имеющий смысл лишь в такой предельно культурной речи (и мышлении), как речь философская. В философском мышлении (и речи) одно понятие охватывает в пределе весь философский текст, делает одновременными все движения мысли. Философское понятие сворачивает воедино, в “точку” единого смысла тысячи и тысячи суждений и умозаключений. Наконец, философское понятие самим своим бытием полностью трансдуцирует этот смысл, преобразует логику в целом.

Так вот, во внутренней речи осуществляется некий аналог (это больше, чем аналог) философской культуры мышления. Однако здесь, во внутренней речи, нет некоего одного философского понятия, здесь акт мысли дан как непосредственное (мгновенное) сведение в “острие конуса” тысяч и тысяч понятий и умозаключений “внешней речи” и, вместе с тем, как потенция нового, обогащенного новым смыслом, развертывания артикулированной речи (и мысли). В этом акте существует не понятие, но некое “пред-понятие”, чреватое мыслью.

3. Если понять синтаксис внутренней речи вместе с семантикой, то обнаружится (в пределе мысли Л.С. Выготского), что внутренняя речь столь же исключительно предикативна (см. выше), сколь исключительносубъектна, т.е. целиком состоит из само-противоречивого, поглощающего все предикаты, логического субъекта. Но такое определение “предмета мысли” и есть — определение... мысли (самого неделимого акта мышления).

В таком определении очерченное выше тождество предельной понятности и абсолютной непонятности предмета внутренней речи приобретает особую, неразрешимую — и существенно определяющую для логики мышления — силу и напряженность.

Вдумаемся. Мы уже знаем, что во внутренней речи значение вытесняется смыслом. Значение решительно выталкивается во внешнюю речь. В уникальном смысле данного предмета не может быть самого деления на “логичекий субъект” и “предикаты”. Смысл — всегда лишь возможность предикатов (осуществляемая, когда смысл — снова — сменяется “значением”). Смысл существует только в мгновенном, неделимом контексте данной мысли (сомнения), в контексте обращения меня (мыслящего) к самому себе с вопросом о самой возможности бытия такого сомнительного предмета.

“Значение” дает предмет, как я его знаю (даже — как я выражаю вовне свое знание...). В “смысле” (в сливании смысла) предмет существует, как я его незнаю, но хочу знать, стремлюсь понять. Да, я все знаю о том “логическом субъекте”, о котором я говорю самому себе (поэтому я могу его под-разумевать), но я все знаю о нем как о незнаемом, как о неопределенном, еще не определенном, еще долженствующем получить определение.

Уходящий в молчание “предмет мысли” может (и должен) вымалчиваться как раз потому, что о нем (уже и еще) нечего сказать, хотя предельно необходимо нечто сказать, а главное необходимо его понять, о-пределить. Чем более слов, фраз, умозаключений, значений, смыслов сливаются (“слипаются” — Л.С. Выготский) вместе, воедино, существуют одновременно, в то же мгновение, — в одном (?) смысле, тем неопределеннее этот смысл, тем более он отличается от самого себя, тем более “логический субъект” не совпадает с самим собой, т.е. тем более этот предмет есть “предмет размышления” и, тут же, тем самым, момент размышления, субъект размышления и т.д. и т.п.

В этом несовпадении с самим собой предмет, уникальный предмет осмысления, не нуждается в предикатах, определяющих его извне, ведь само это несовпадение логического субъекта с ним самим и есть движение мысли, есть развитие мысли (в тождестве с развитием предмета размышления, осмысливаемого предмета).

В пределе этой интенции слияния смыслов (не существенно, достигается ли актуально этот предел: существенно, что мысль к нему стремится) возникает особый “мир этого предмета”, особый смысл мира (сравни утверждения Л.С. Выготского) и в другом полюсе — особый мир личности. Мысль о предмете всегда есть, во внутренней речи, — мысль о мире, предельная уникализация мира, универсума — в фокусе этого особого предмета, особенного смысла.

И именно в этом фокусе предмет (мир этого предмета) неразрешимо, онтологически не совпадает с самим собой, — это предмет до донышка, до запятой известного посюстороннего мира; и это предмет иного, ни на йоту не известного, невозможного, впервые возникающего мира. Так возникает исходная потенция (пока только психологическая потенция) двух логик, двух смыслов самого понятия “понимать”. Но тем самым возникает первое основание диалогичности мышления, даже — первое пред-определение того, что есть диалог. Скажу так: неразрешимое несовпадение предмета мысли с самим собой (в той неделимой точке, в которой и предикатов не может быть) — есть исходный, порождающий импульс для того, чтобы и субъект мышления раскололся на два субъекта мышления, на два (мыслящих) “Я”. Раскололся, — и был напряженно, центростремительно одним, как два магдебургских полушария, как два полушария мозга. Ведь именно одновременное мыслительное устремление на два предмета конституирует (опять-таки речь идет только о потенции) два угла зрения (мысленного зрения), две субъективности, два источника размышления, ни в чем не совпадающие друг с другом (совпадающие в напряжении спора). Иными словами, чтобы диалог состоялся (по схематизму диалогики), необходимо это предварительное психологическое условие, — чтобы во внутренней речи, в истоке мысли зарождалось бытие двух различных, в разных, противоположных логиках понимаемых предметов, и чтобы это было одно бытие. Тогда “Я” и “Он” внутренней речи будут смотреть (очами разума) в разные стороны, тогда это действительно будут вне-находимые (по М.М. Бахтину) “Я” и “Он”, Собеседники, а не Двойники (по А.А. Ухтомскому) в неделимой ячейке мышления. Тогда определение спора будет тождественно определению мышления; тогда мысль будет — спор, а не видимость спора, тогда это не будет временным спором о словах. Но это лишь первое условие (потенция) диалога во внутренней речи. Там же возникает второе предопределение мышления как диалога.

— Если в несовпадении предельного, всеобщего смысла вещей с самим собой внутренняя речь порождает коренную ситуацию диалога, и, вместе с тем, коренной содержательный замысел диалога (как исходного определения мышления), то в той же внутренней речи пред-определяется и основная формальная “затравка” спора с чужим, ничего не понимающим человеком. Во внутренней речи я к самому себе обращаю обычное в споре (ср. Словарь Даля) “прекословие”, отношение к другому, мысль об оппоненте:

— Он совершенно не понимает, о чем идет речь и в чем суть предмета (какого, собственно?)...

— Он, однако, может быть переубежден, — ибо “как же это возможно, такие простые вещи не понять, ведь все так ясно...”

— Я сам, оказывается, кое-что не понимал, — не понимал, как его лучше убедить. Не понимал, что именно может быть непонятно; но теперь, если выдвинуть такой-то аргумент, тогда...

— Он, все же, совершенно непроницаем, у него какая-то совсем иная логика...

— Впрочем, даже если посмотреть на предмет (?) с логических позиций моего собеседника, то...

— Да, выходит, что я не понимал, что...

(Конечно, все это обращение “меня”, все-понимающего, к “нему”, ничего-не-понимающему, представлено сейчас в незаконно, фантастически развернутом виде, эксплицированном во внешнюю речь. Во внутренней речи такое обращение существует мгновенно, самим актом полного совпадения пределов понимания и — непонимания “вещей как они есть”. Тут я развернул схематизм “прекословия”, реально существующий (в контексте внутренней речи) лишь как психологическая потенция схематизма.

И этот спор не может не быть, не состояться.

Ведь во внутренней речи осуществляется (точнее, становится потенцией) спор с самим собой, ведь здесь Я “всепонимающий” и Он “ничего-непонимающий” — это одно лицо, а такой спор действительно нельзя задержать, от него нельзя уйти. Но тогда смысл абсолютного непонимания, умноженного на абсолютное понимание, — это смысл радикального сомнения, — сомнения в несомненном, т.е. это мысль.

И главное. В этой ситуации тот “Я”, который все понимает, он-то и не нуждается в понимании (“и так все ясно...”), а тот Я, который ничего не понимает, он-то и находится в статусе понимающего, стремящегося понять. Причем именно для непонимающего предмет понимания наиболее многозначителен (не только многозначен), наиболее чреват смыслом, новым, всеобщим смыслом. Осуществляется постоянная инверсия: чем более я понимаю предмет (он выпадает из речи и подразумевается), тем более я его непонимаю, тем более предмет открывает (!?) свои тайны (не разгадки тайн, но именно свою загадочность). А значит, тем более это предмет именно мысли, и тем более он — предмет.

Обращу внимание читателя на то, что сформулированные только что утверждения неявно нагружены дополнительными ходами мысли. Во-первых, в такой ситуации (в ситуации внутренней речи, коль скоро она понята логически, т.е. уже не как внутренняя речь, а как неделимый акт мысли) все время конституируются и усугубляются два субъекта спора, два спорщика, совершенно отличных друг от друга, по бытию своему (по бытию своему... в моей мысли) отличных. Каждый из этих спорщиков (но тот и другой — все тот же “Я”) развивает свою логику (“дедукцию”) только в ответ на реплики другого, только в схематизме спора с иной логикой. Непрерывность развития мыслей есть здесь, одновременно, “дискретность” выходов в неизвестное, реплик, в “никуда” направленных.

В этом плане все существенно. И то, что во внутренней речи постоянно совершаются возвращения к тому, “кто” не понимает, а не только — к феномену непонимания. И то, что здесь два предмета спора (и, все же — один предмет...), как и полагается по логике спора, — “он говорит совсем о другом, хотя... как будто... и о том же...”. Наконец, существенно то, что логика прекословия существует, лишь разворачиваясь в различные речи: вовне — в обычный синтаксис и семантику; и внутрь — в нарастающую “чистую предикативность”, “чистую субъективность”. Соответственно сосредоточиваются уже два субъекта разного понимания (а не просто “субъект понимания” — “субъект непонимания”...): понимающий то, что “понимают люди” (1), и понимающий то, что начинаю понимать только “Я”, что уникально, что — впервые (2). (Детальнее — см. ниже о диалоге внешней и внутренней речи.) Это еще не две логики понимания, не две культуры понимания в собственно логическом смысле, но это уже психологическая подкладка такого спора логик.

Во-вторых, думаю, что должно быть ясным и другое. Любой внешний спор, спор с другим человеком (в идеале — с другой культурой мысли) только тогда может быть продуктивен (1), логически необходим (2), неразрешим (3), имманентен развитию и превращению мысли (4), когда этот спор рефлексируется, логически осмысливается как спор с самим собой, по тому схематизму, который былтолько что фиксирован во внутренней речи, т.е. в исходном коренном акте мышления.

Конечно, в этом определении внутренней речи (как стихии мышления) я многое додумывал, точнее, пытался продолжить мысль Л.С. Выготского в логике того “предмета” (внутренней речи), который был понят Л.С. Выготским в момент его формирования и, возникнув, вышел (как и полагается каждому естественно возникшему “логическому субъекту”) из подчинения своему творцу, зажил собственной жизнью, по своим законам. “Ну и штуку удрала Татьяна, взяла и выскочила замуж...” — говорил изумленный А.С. Пушкин. “Ну и штуку удрала” — внутренняя речь, “взяла и...”, — что-то такое мог бы сказать Л.С. Выготский. Какую же еще штуку “удрала” (выкинула) внутренняя речь? Хотя бы в том ее понимании, которое было сформулировано выше (III; 1, 2, 3) и которое неразрывно связано с текстом Л.С. Выготского?

Это необходимо выяснить, потому что тогда исходное определение внутренней речи (мышления) как диалога получает новое уточнение и развитие.

IV. Чтобы понять это уточнение, следует, прежде всего, подчеркнуть, что в свете всего уже сказанного сквозной спор Л.С. Выготского и Ж. Пиаже получает новый поворот.

Я уже упомянул, что само определение “внутренней речи”, развитое по схеме “ну, и штуку удрала...”, заставляет предположить, что “внутренняя речь” формируется, развивается, уточняется не в одном направлении “извне — внутрь”, являясь — по Л.С. Выготскому⁴— феноменом постепенной индивидуализации ребенка (по схеме: сначала (внешняя) социализация, затем эгоцентрика как начинающееся погружение социального внутрь, появление “психологического пространства”, в котором может формироваться индивид. И, наконец, собственно внутренняя речь, речь, мной обращенная ко мне, возникновение индивида, личности)...

Движение здесь, на наш взгляд, идет одновременно в двух направлениях: изнутри — вовне и извне — внутрь. Дело в том, что деятельность “на другого” (и — внешнее общение) и деятельность “на себя” (самодействие, внутреннее общение) — два исходные, а не надстраивающиеся, не последовательные моменты (определения) человеческой деятельности. Каждое действие на... (на нечто иное; речь, к иному индивиду обращенная...) есть — в том же импульсе действия — действие “на себя”, оказывается, по определению Маркса, Selbstischtatigkeit, самоустремленной деятельностью⁵. Социальность человеческого общения есть — в изначальном определении — социальность в двух (сливающихся и отклоняющих друг друга) смыслах, социальность “внешнего общения” (родители, близкие, воспитатели, общество) и социальность отстранения от самого себя, обращения к себе, несовпадения возникающей личности с самим собой — социальность “общения внутреннего” Я, когда Я чужд, непонятен, неизвестен себе, когда это — мое и иное Я. И та, и другая социальность — два определения (неразрешимо сопряженных...) одной социальности — человеческого бытия. Соответственно, это два неразрешимо несовпадающих друг с другом и не могущих быть друг без друга индивида: с одной стороны, — участник внешних социальных отношений (в их историческом развитии); с другой стороны, — это микрокосм внутреннего общения.

Вместе с развитием ребенка идет развитие, утончение, уточнение, разветвление: упрочение “обеих” этих социальностей (и индивидуальностей), а точнее, исходной парадоксальности человеческого бытия. Вначале обе формы общения даны в намеке, диффузно, неразработанно, но сразу же в сращении и во взаимоотрицании, в неразрешимом, диалогическом конфликте (диалог здесь не “метафора”, это именно спор двух личностей, двух логик, двух форм речи — в одном человеке).

Такое понимание отвечает и самой психологической определенности “внутренней речи” (стихии мышления), существующей в постоянном сворачивании внешней речи (с радикальной трансформацией ее синтаксиса и семантики) и в столь же постоянном разворачивании внутренней речи — вовне, в речь внешнюю, в обычный дискурсивно и дедуктивно детерминированный синтаксис и семантику. И еще существенно отметить, что это разворачивание и сворачивание (в котором осуществляется мысль, появляется новоепонимание смысла вещей и само новое бытие смысла вещей) есть не то, что “случается” с мыслью, с внутренней речью, — это есть само ее существование, само ее определение. Без отношения вовне — в-нутрь (без неравенства самой себе) внутренней речи вообще нет, нет ее собственного биения, пульсирования.

И наконец. Здесь не только (обратимая) временная последовательность (по схеме: внешняя речь непрерывно сворачивается — в бытии психологически значимого субъекта — в речь внутреннюю, подчиненную иной логике, логике смысла, а речь внутренняя существует лишь развертываясь в речь внешнюю). Здесь и иное. Внешняя речь (во всей ее артикулированности, дискурсивной логичности) и внутренняя речь (во всей своей вжатости в “твердое ядро”...) со-существуют одновременно, это — две речи, обращенные друг к другу, двух радикально различных (но ведь это — один человек) субъектов.

Диалог во внутренней речи (см. пункт III) должен быть теперь понят как диалог между внутренней и внешней речью, причем диалог двух радикально различных (социально и индивидуально) субъектов.

(Особой темой является проверка знаменитого ExperimentumcrucisЛ.С. Выготского в споре с Ж. Пиаже⁶. Приведенные Выготским решающие экспериментальные факты — погасание (погружение?) эгоцентрической речи в условиях, делающих невозможными “коллективный монолог”, “иллюзию понимания” и феномен “вокализации”, — говорят, при более пристальном их истолковании, в пользу предлагаемой нами интерпретации “дву-векторности” развития человеческой деятельности-общения-речи-мысли... Но это — именно особая тема.)

Сейчас важно подчеркнуть логический момент: доведение мысли Л.С. Выготского до ее трансдуктивного предела означает — в этом пункте нашего анализа — доведение идей причинности (с ее одновекторной развертываемостью, с погасанием причины в действии...) до идеи “causasui”, столь существенной во всем строении психологической науки и особенно — в учении о “внутренней речи” (о речи, превращающейся в мысль, о мысли, превращающейся в речь...). Этот же логический момент существенен для важнейшего средоточия всего нашего анализа (анализа идей Выготского в контексте философской диалогики). Это —

V. Проблема внутренней речи (в ее единстве-несовпадении с мышлением) как проблема предмета психологии — в одном из поворотов этой проблемы (и этого предмета). Анализ Л.С. Выготским реального процесса формирования внутренней речи в ее отношении с речью внешней; анализ самого синтаксиса и семантики внутренней речи; анализ отношения “мысль — речь” как анализ несовпадения мысли с ней самой (что является основой определения мысли); и наш (диалогический) анализ анализа Л.С. Выготского — все это позволяет сделать следующие предположения.

“Внутренняя речь” — в тех ее характеристиках, которые развиты выше, есть одно из определений самого субъекта психологической деятельности, существеннейшего предмета психологии как науки. То, что мы выяснили выше, — неделимость внутренней речи на “раньше” и “позже”, на дедуктивные лаги, ее абсолютная предикативность, тождественная абсолютной субъектности (несовпадение субъекта логического с ним самим), ее смысловая экспансия, ее порождающая сила по отношению к речи внешней и т.д., и т.п. — все это выявляет основное определение: “внутренняя речь” отвечает на вопрос —ктомыслит (в психологическом плане)? Мыслит такой “субъект”, как — “внутрення речь”! Она одновременна для “многих” (всех) прошлых и будущих состояний мысли, она — источник мышления, она — одно из (психологических) определений личности как субъекта мышления.

(Можно и нужно определить психологически значимую личность и иначе: как субъекта воспоминаний, забываний, мнемонических монстров, переживаний типа “это уже со мной было, хотя этого не могло быть...” — это будет память, которая помнит, забывает, соединяет и вычеркивает блоки личностного тождества, которая также мыслит, но в ином определении, чем “внутренняя речь”... Далее. Можно и нужно определить психологического субъекта как характер... и как совесть, и как судьбу... все это будут различные эквиваленты понятия “душа” (неделимая себетождественностьличности, не тождественная телеснойсебетождественности), со всеми ее существенными логическими атрибутами — как субъекта без предикатов (см. И. Кант о “психологической идее”) и пр., и пр., но в современном (XX век) философском понимании.)

Возвращаясь к “душе”, понятой (в нашем контексте) как “внутренняя речь”, еще раз напомню: нельзя ставить вопрос так: кто осуществляет внутреннюю речь, кто ее носитель? Тогда сразу же начнется движение в дурную бесконечность. Единственный здесь “кто” — это сама внутренняя речь, она порождает речь-мысль, она есть (тождественный личности) субъект психологической деятельности, активности, общения. И здесь существенно вот что. По отношению к такому “субъекту” бессмысленно расчленять “субъекта деятельности” и самое деятельность. Для психологии внутренняя речь есть, конечно, деятельность (речь), но она же, замыкаясь на себя (только тогда это — внутренняя речь) и стягиваясь в “точку”, есть субъектпсихологической деятельности. Для психологии не существует отдельно “деятельности” и ее “субъекта”. Для психологии (сейчас — в определении внутренней речи...) есть лишь субъект (без предикатов, на-себя-замкнутый, в этом смысле без-деятельный, без-глагольный...) как потенция деятельности, как ее предположение. Как только мы начнем исследовать особую сферу деятельности психологического субъекта, мы сразу же покидаем почву психологии и переходим к некоей промежуточной, кентавровой теории — ну, хотя бы, в нашем случае (с внутренней речью) в область психолингвистики. И такой переход необходим.

Психология (как культура, по М.М. Бахтину) всегда живет на грани между собственно психологией и чем-то иным (не психологией) — той сферой, в которой протекает действие психологического субъекта, — лингвистикой, семасиологией, поэтикой, логикой и т.д., и т.п. Психология дополняет себя (оказывается завершенной) лишь тогда, когда выходит за свои пределы, в некую предметную (это — один из случаев) область своего отрицания(как психологии) и обратно. Психология становится собственно психологией, когда она понимает (это сложный и тончайший процесс) некую психологическую деятельность в ее замыкании на себя, в ее избывании предикатов, как субъекта деятельности, т.е. только (?!) каквозможность, готовность, потенцию этой деятельности, — типа нашей “внутренней речи”, или памяти, характера, совести, судьбы... В этом плане можно продолжить нашу мысль так: для “души” — “внутренней речи” ее психологическая деятельность есть ее переход в лингвистику, разворачивание во внешнюю речь, радикальная трансформация смысловой семантики — в семантику значения; чисто смыслового синтаксиса — в синтаксис дискурсивно построенной мысли; одновременной слитности многих смыслов — в дедуктивную последовательность суждений и умозаключений; речи порождающей — в речь (мысль...) порожденную. Но мы помним, что эта активность наталкивается на встречную активность внешней речи и поэтому реально протекает как диалог. Психология возвращается в себя.

Если теперь необходимо понять структурно этот диалог внешней речи с речью внутренней (снова — как собственный предмет психологического исследования), то мы опять-таки конструируем (понимаем) все пространство между внутренней и внешней речью не как пространство, но как твердое, абсолютно неделимое ядро активности, т.е. не как деятельность, но как субъекта деятельности, как “душу”, только еще более экстенсивно развернутую, более широкую, объемную (менее глубокую, менее молчаливую). Тогда психологической и уже не психологической (новый теоретический кентавр) деятельностью этого субъекта, так понимаемого субъекта деятельности будет уже не разворачивание во внешнюю речь, но сама эта “внешняя речь”, взятая как “речевое высказывание” в смысле М.М. Бахтина, как ответ на (пусть неявное) утверждение какого-то реального вне-находимого собеседника, как завершенная реплика в межличностном диалоге, в системе “речевых жанров” (М.М. Бахтин).

Эта внепсихологическая диалогическая определенность речи исследуются, по определению М.М. Бахтина, “металингвистикой” (не уверен, впрочем, что это удачное определение). Но и эта речевая деятельность “интер-субъектного” характера также может быть понята (должна быть понята, если мы захотим понять ее психологически...) как “субъект деятельности”, как “душа” во всех ее логических определениях, намеченных выше, т.е. как готовность, потенция деятельности, как молчание, без-глагольность... Это будет... Но тут я прерываю свой анализ, уже и так слишком далеко ушедший от исходных представлений Л.С. Выготского. Вспомним основное. Та деятельность может и должна считаться психологической, которая может и должна быть понята как без-глагольность, как готовность к деятельности, как замкнутое на себя и стянутое в “порождающую точку” определение субъекта деятельности. Или, иными словами: та деятельность носит психологический характер, которая осуществляется в зазоре между двумя внутренними сферами; в нашем случае — между внутренней и внешней речью, между порождающей и порожденной речью, порождающей и порожденной мыслью. (Порождающей и порожденной в смысле Выготского, поскольку в концепции Н. Хомского “внутренняя грамматика” сохраняет все синтаксические и семантические особенности грамматики и семантики речи внешней и не может ничего порождать, не выступает тем замкнутым “субъектом логики” и “логическим субъектом”, каким она понимается Л.С. Выготским.)

VI. Осуществленный только что анализ (трансдукция) некоторых основных положений психологии Л.С. Выготского в связи с проблемой “мышление-речь” должен быть понят в определенном культурологическом контексте, который сейчас будет лишь (пунктирно) намечен. Стягивание внешней речи во внутреннюю речь и последующее развертывание внутренней речи вовне (уже с той коренной добавкой смысла, что порождена самим актом мышления) — весь этот процесс имеет не только психологическую, но существеннейшую культурно-формирующую закраину. В пространстве этих метаморфоз осуществляется диалог “цивилизованного человека”, “мира цивилизации” (развернутого в непрерывной — в веках — линии образования, анонимно-всеобщего и функционально-точечного) и “мира впервые” изначального, впервые возникающего человека, с его “дикой” исходно смысловой, уникальной, культуропорождающей речью, в которой нет развернутых, цивилизованных слов, в которых слито кинестэзическое и смысловое определение речи, мысли, понимания.

В плане философии культуры этот диалог совершается вне психики, в объективированном, собственно культурном пространстве, в пространстве (и времени) текстов, поскольку именно в контексте текстов и совершается исторически (и логически) значимое формирование и развитие культуры...

Так вот, для точного понимания сказанного о внутренней речи как субъекте психологической активности (в одном из определений такого субъекта) необходимо осмыслить все развитые нами понятия не толькона грани “психология — лингвистика”, но и на грани “психология — философия культуры — логика”. Иначе все наши усилия и логические “доведения” будут просто бессмысленны. Детальнее очерчивать этот культурно-логический контекст сейчас невозможно, но оконтурить его необходимо.

В достаточно развитом, плотном культурном контексте (в контексте текста), прежде всего, исчезает зазор между внутренней и внешней речью и реализуется феномен ленты Мебиуса, когда внешняя и внутренняя речь воплощены (во всей их несводимости) в единой, одной “плоскости”. Острее и полнее всего такая лента Мебиуса осуществлена в двух сферах культуры.

Во-первых, это речьпоэтическая, “в себе” предельно культурная, артикулированная, выявленная во-вне; и “в себе” предельно докультурная, культурно-порождающая, воплощающая все определения внутренней речи — “слипание смыслов”, уникальность “логического субъекта”, образование одного, впервые существующего слова (“в слово сплочены слова” — Б.Пастернак), ритмическое забегание вперед еще немыслимой мысли... Но все эти определения внутренней речи лишены теперь (в поэтическом тексте) чисто психологического смысла, они объектно выражены во внешней речи, в движении строк и строф.

Во-вторых, такой лентой Мебиуса культуры является речь (и мысль) философская, порождающая мысль философского понятия. Эта речь (мысль) опять-таки, одновременно, предельно артикулированная, выговоренная, даже излишне детальная; и предельно свернутая, замкнутая на себя, исключающая (по сути) дискурсию суждений и умозаключений (см. выше немного подробнее)... Философская мысль (речь) — сфера крайне существенная для психологии; это аналог (как и поэтическая речь) психологических процессов порождения мысли, но существенна эта сфера для психологии лишь постольку, поскольку понята ее радикальная запредельность по отношению к психологическому бытию, поскольку понят ее (философии) совершенный вне-психологизм...

Все это особая проблема, это — заподлицо осуществленного здесь анализа, поэтому, только упомянув эти культурно-значимые закраины, вернусь к внутренней речи как субъекту мышления (в психологическом смысле).

VII. Наше существеннейшее расхождение с “буквой” Л.С. Выготского может быть выявлено в характеристике отношений между мыслью и мотивом мышления. Мотивационная сфера мышления посутиидей Л.С. Выготского (по сути, особенно резко не совпадающей с “буквой” изложения...) должна и может возникать и действовать лишь в контексте самой внутренней речи, а не рядом с ней, не вне ее. Мысль, существующая (рождающаяся...) в “контексте внутренней речи” уже есть (если додумать ситуацию, описанную Л.С. Выготским) сама по себе — мотив к мысли, воля к мысли.

Когда смыслы сливаются и логический субъект (он же — субъект логики) оказывается предельно многозначным, неопределенным, логически несовпадающим с самим собой, тогда структурно этот неуравновешенный, всеобще-уникальный (в контексте смысла) предмет мышления, он же — субъект мышления, — уникально личностный, но жаждущий быть (и быть понятым) только в общении, вместе с иными людьми, ради иных людей (а иначе — зачем Я?), так вот, структурно этот трансформированный во внутренней речи предмет и субъект мышления и есть мотив, интенциямысли (именно как мысли, а не как любой реакции на внешний импульс). Если не так, то получается (по букве, а не духу идей Л.С. Выготского⁷) движение в дурную бесконечность: мысль (внутренняя речь) имеет мотив вне себя, но тогда это частный, отдельный мотив, которым обладает (?) некое иное Я (отличное от внутренней речи), которое в свою очередь порождено неким... мотивом и т.д., и т.п., и пр., и пр. Не следует забывать наш основной тезис: внутренняя речь — это не просто деятельность некоего надстроенного (над ней) субъекта, это сам субъект мышления, causasuiсвоего собственного формирования. И этот субъект обладает мотивом, но не мотив им обладает. А иначе все размышления о “единице”, о несовпадении мысли и речи, о новой семантике внутреннего диалога... и т.д., и т.п. — не будут иметь живого, ясного, работающего логического смысла.

Но размышления Л.С. Выготского имеют такой смысл.

---